Евгений Шварц - Мемуары

— Житков говорит, что я неостроумен. Разве это верно?

И Замятин покачал головой со своей сдержанной европейской повадкой и ответил:

— Никак не могу с этим согласиться.

И, подумав, добавил:

— Уж скорее можно обвинить вас в недержании остроумия.

Почувствовав, однако, что и его добротная репутация тут ему не защита, Евгений Замятин в дальнейшие препирательства не вступил, а удалился не спеша и увел за собой Шкловского. И он был прав. Да, и он, Замятин, раздражал наших бойцов. Репутация его не признавалась в отделе. Он был тоже — чужой. И знаменитый русский его язык, со всеми орнаментами, отрицался у нас начисто. Да, Замятин писал непереводно, но холодно, поддельно, не народно. И английский его язык отрицал Маршак:

— Иду ночью по Моховой и слышу, как Замятин разговаривает с дамочкой по — английски. Во весь голос! На всю улицу! И плохо — как английский дворник.

Я боюсь вспоминать о событиях роковых. О таких, которые при возникновении своем казались мелкими, нелепыми, а оказались непоправимо несчастными, необратимыми. И все — таки мне придется рассказать о том, как поссорились, точнее — как разошлись Маршак и Житков.

Размолвки, возникавшие между ними, вначале казались ужасно забавными, а в конце оказались просто ужасными.

Непримиримость и нетерпимость наших учителей шла впрок делу, пока была обращена на врагов великой детской литературы, но вот осколки собственных снарядов стали валиться внутрь крепости и зашибать своих. И этого нужно было ожидать. Очень уж они оба были несмирные люди. И Маршак, и Житков. И уж слишком готовы к бою, всегда, при любых обстоятельствах. Однажды, после очередного приезда из Москвы, Маршак пожаловался угрюмо, что он и Житков поссорились в вагоне со школьниками, с целым классом, возвращавшимся из экскурсии.

— Я забыл, что с ребятами этого возраста, да еще с целым классом, нельзя связываться! — сказал Маршак, как всегда возвышая частный случай до явления, что мне очень нравилось в те дни. А Житков вообще промолчал об этой проигранной битве.

Борис Степанович впервые за сорок лет своей жизни был окружен всеобщим доброжелательством. На него любовались. Его не только что слушали — ловили каждое слово. Но нет, он не был создан для подобной сладости. Вот один пример того, как он отвечал на ласку.

В те годы в институте Герцена профессорствовала Ольга Иеронимовна Капица, мать знаменитого физика, и начинала свою научную деятельность Екатерина Петровна Привалова. Первая занималась детским фольклором, а вторая работала в детской библиотеке института, единственной в своем роде по богатству материала. Начали собирать библиотеку эту, кажется, в XVIII веке.

Ольга Иеронимовна была женщина благостная, доброжелательная, сырая и крупная. Цвет лица у нее был слишком красный, казалось, что она страдает приливами крови к голове. А Екатерина Петровна напоминала нескладную и не слишком счастливую бестужевку.

Немногочисленные детские писатели тех дней собирались часто в детской библиотеке института такой же тесной кучкой вокруг стола, как и в редакции «Воробья», только стол тут был круглый и стоял посреди огромной комнаты.

В те дни у всего института вид был как бы полуобморочный, он еще не вполне ожил, не был освоен на всем своем огромном пространстве. Опечатанные пыльные шкафы в бесконечных коридорах. Забитые окна. Неведомо куда ведущие двери с висячими замками. Руководство института, видимо, побаивалось своего богатства и при случае даже не прочь было от него отделаться. Во всяком случае, редчайшую детскую библиотеку свою руководители не раз порывались закрыть и вывезти вон. Но каждый раз Маршак и Житков с немногими живыми людьми института поднимали шум на весь Советский Союз, клеймили позором чиновников от просвещения, ненавидевших свое собственное дело. И они отступали, ворча.

Для того, чтобы яснее представить себе обстановку тех дней, скажу несколько слов об окружении, в котором строилась детская литература.

В те дни мрачные противники антропоморфизма, сказки утверждали, что и без сказок ребенок с огромным трудом постигает мир. Им удалось захватить ключевые позиции в педагогике. Вся детская литература была взята ими под подозрение. Единственное, что по их мнению разрешалось делать детским писателям — это создавать некоторые необязательные довески к учебникам.

В области теории они были достаточно страшны, но в практике были еще решительнее. Например, они отменили табуретки в детских садах, ибо они приучают ребенка к индивидуализму, и заменили их скамеечками. Теоретики не сомневались, что скамеечки разовьют в детском саду социальные навыки, создадут дружный коллектив. Они изъяли из детских садов куклу. Незачем переразвивать у девочек материнский инстинкт. Допускались только куклы, имеющие целевое назначение, например, безобразно толстые попы. Считалось несомненным, что попы разовьют в детях антирелигиозные чувства.

Жизнь показала, что девочки взяли да усыновили страшных священников. Педагоги увидели, как их непокорные воспитанницы, завернув попов в одеяльца, носят их на руках, целуют, укладывают спать, — ведь матери любят и безобразных детей. Но суровых теоретиков не смущали факты. Они добились создания в Москве Государственного Ученого Совета, ГУСа, который наравне с новыми учебниками просматривал и все рукописи новых детских книг. И каждое новое название, каждую книжку плана приходилось отбивать у ГУСа с тяжелыми боями и большими потерями. Вот в каком окружении приходилось работать, вот как редки были тогда педагоги, подобные нашим друзьям, затерявшимся в просторах Герценовского института. Они восхищались Житковым, ловили каждое его слово, но нет, он не был создан для подобной сладости. В скитаниях своих пропитался он горечью и не умел, и не хотел жить иначе.

Однажды Ольга Иеронимовна устроила встречу детских писателей с учащимися Герценовского института. В большом зале читали мы студентам, точнее — студенткам, их было подавляющее большинство, и слушали они нас скорее испуганно, чем с интересом. Испуганные мрачными теоретиками, они боялись, что встреча с писателями затеяна неспроста. Может быть, придется еще ее на экзамене отвечать, — еще и не такие чудеса случались. Угрюмо глядели они на нас, а мы смущались. Но добрая Ольга Иеронимовна ничего не замечала. Она в этот день была от волнения еще краснее, чем обычно, словно из бани. Она подплыла к Житкову и спросила почтительно, а вместе с тем и радостно:

— Как вам понравилась наша аудитория?

И безжалостный Борис буркнул в ответ:

— Горняшки! [30] Пренебрежительное от «горничные».

Не проронив ни слова, проплыла Ольга Иеронимовна дальше, только румянец ее приобрел сизый оттенок, а улыбка стала беспомощной. Вот каков был наш Борис. Он рассказывал однажды, как бродил по улицам какого- то городишки на Красном море, в тоске, без копейки денег.