Евгений Шварц - Мемуары

— «Офицер в белом кителе»! «Офицер в белом кителе»! — повторяет Борис, отчаянно и уничтожающе улыбаясь. — Так легко писать: «Офицер в белом кителе».

Эта чеховская фраза, видимо, возмущала Бориса тем, что используется готовое представление. Писатель обращается к уже существующему опыту, к читательскому опыту. А все общее, как бы общеобязательное, утверждаемое или утвержденное всеми, бралось Борисом на подозрение. И возмущалось, видимо, еще и спортивное чувство. Задача решалась больно уж просто.

— Борис все хочет поставить на ребро! — говорил сердито Маршак в те дни.

— Что он меня все спрашивает, зеленое это или синее! Я пишу о том, холодное это или теплое!

Ответ, который дал Борис Ольге Иеронимовне Капице, ответ резкий и непозволительно прямой, тоже был подсказан Борису его верой. Одна очень влиятельная педагогическая деятельница [32] Несомненно, речь идет о Н.К.Крупской и В.И.Ленине. Иначе чем же объяснить изумление редакции в связи с резкостью Житкова? Эпизод имеет и некоторые историко-литературные корни. В главе 5, «Перед праздником», части 2 «Бесов» Достоевского сбитая с толку Варвара Петровна разражается тирадой против милостыни: «В новом устройстве совсем не будет бедных» и проч. рассказала следующее. Она шла по улице с очень большим человеком. Нищий попросил милостыню. Она хотела подать ему. «Не плодите нищих», — сказал большой человек.

— Какая гадость! — воскликнул Борис, выслушав этот рассказ. Воскликнул громко, открыто, приведя в состояние изумления служащих редакции.

Вера его ощущалась в терпении, с которым одолевал он скрипку. В ежедневной работе в полную силу без малейшего послабления. Во всенощных бдениях, когда отдавался правке чужих рукописей, сочинению подписей к журнальным картинкам, не жалея себя, всем разумением, всем сердцем. Даже в дрессировке домашних зверей угадывалась его вера. Упорно переламывал он характер своего рыжего кота и добился от него полного послушания. «Стань обезьяном!» — приказывал Житков, и кот безотказно прыгал на стул, подымался мягко, словно переливаясь, на задние лапки, а передние, расставив широко, клал на спинку стула. «Алле гоп!» — и кот прыгал в обруч, обтянутый бумагой. Еще больших чудес добился он от пуделя своего по имени Кус, который понимал у него, кажется, двести слов.

Вера его, упрямая, неуступчивая, угадывалась и в его праздниках. Новый Год он не встречал, считая этот обычай глупым недоразумением. Он собирал друзей в весеннее равноденствие, требуя строго, чтобы каждый надевал что — нибудь белое. Мы выходим от Житкова поздно, холодной ночью весеннего равноденствия. Снег лежит на мостовой, и Савельев удаляется по пустынному Большому проспекту в черной шубе и белых брюках. «Ай — ай — ай! Мальчик, забыли штаны надеть!» — кричим мы ему вслед.

Вскочив со своего хозяйского места, шагая у стола, рассказывая всем сердцем, всем разумением, Борис Степанович в самые светлые минуты свои тоже славно правил службу.

Многие его книжки родились из этих рассказов. Многое из того, что услышал тогда, я словно сам пережил. Он свои воспоминания чудом превратил в мои. В Аравии солнце до того яркое, что тень кажется ямой.

Вода в заливе так прозрачна, что когда идешь к берегу под парусом, то будто по воздуху летишь. Арабы показали длинную песчаную насыпь и сказали, что это могила Евы. Во время тайфуна в Тихом океане пальмы на острове ложатся, как трава, воздух становится твердым, словно доска, держит, если ты обопрешься на него. Станешь против ветра, откроешь рот — ветер тебе забивает глотку, раздувает щеки.

Вера его сказывалась в непримиримости суждений. У него и Маршака беспартийность была ругательным словом. Но вряд ли вера его была хоть сколько — нибудь приведена в систему. Это, вероятно, необязательно, если человек по вере своей живет. Но если он еще и проповедует, то хотелось бы, чтобы символ веры существовал. Он и существовал, но едва уловимый, на сегодняшний вечер, именно на сегодняшний, со всеми его особенностями. Поэтому человек, сегодня восхваляемый, едва ли не святой, назавтра мог быть объявлен чуть ли не Антихристом. Нет, даже самим Борисом установленный символ веры стеснял бы безграничное его свободолюбие. Он веровал и проповедовал, и отлучал от церкви кого угодно, кроме нескольких друзей, которым оставался верен всегда, и принимал в ее лоно, и даже бывал прав в самые светлые свои дни. Но бывал и деспотичен, и вопиял, как прирожденный ересиарх, подчиняясь демону своенравия, вихрю огня, которым горел всегда. Но этот огонь, как аравийское солнце, иной раз тени делал похожими на ямы.

Однажды он сообщил, что Елена Яковлевна Данько — ведьма [33] Данько, Елена Яковлевна (1898–1942), детская писательница, актриса кукольного театра и художник по фарфору. .

— Как ведьма?

— А так. Очень просто. Не знаешь, какие ведьмы бывают?

И Борис с обычным своим огнем завел темный разговор о ведьмах. Да, они существуют. Одна его знакомая ведьма умела делать так, что человек, переступая через порог, лишался мужской силы. Другая лишала человека языка. Но если ведьме сказать, что она ведьма, то ей ничего с тобой не поделать. Не испортить тебя. И он в целях самосохранения сказал Елене Яковлевне, что она ведьма.

— Что она тебе ответила?

— Ничего. Только странно посмотрела.

И если бы только Борис! Рассеянная, утомленная, простоватая, столь похожая на обычного врача поликлиники Софья Павловна тоже верила, что обладает какой — то особой силой, давала камушки, приносящие счастье.

Разойдясь с Маршаком, Борис пытался затевать журналы невиданного типа, небывалого жанра книжки, но не довел ни одного дела до конца, точнее даже до настоящего начала. Борис не был организатором, сила его была взрывчатой. Я все реже бывал у него, жизнь моя шла своей дорогой, но мы оставались друзьями, в той степени, о которой я говорил.

Над «Вавичем» Борис работал нетерпеливо [34] «Виктор Вавич», «Изд. писателей в Ленинграде», т.1, 1929, т.2, 1934. Несправедливо забытый замечательный роман Б.С.Житкова. , безостановочно, читал друзьям куски повести, едва их закончив, очень часто по телефону. Однажды он позвал Олейникова к себе послушать очередную главу. Как всегда, не дождавшись, встретил он его у трамвайной остановки. Здесь же, на улице, дал он ему листы своей повести, сложенные пополам, и приказал: «Читай! Я поведу тебя под руку!»

От Бориса исходил свет, яркий свет, но иногда что — то мрачное чудилось около него и за ним. Его несло и заносило невесть куда по превратностям характера и странностям судьбы. В один печальный день встретил я его на канале Грибоедова, не доходя до нашего переулка. Шел он с Софьей Павловной. Она удивила меня незнакомым выражением своего доброго простоватого лица. Она была сосредоточена, тяжело сосредоточена на какой — то невеселой мысли, выглядела больной. Шли они тихо, мне сразу подумалось, что ведет ее Борис в больницу Перовской, что, впрочем, ничем не подтвердилось. Шли они, как я думаю сейчас, к Груздевым, с которыми подружились в то время. Увидев меня, оба, как мне показалось, несколько смутились. Борис ничего не сказал, а Софья Павловна проговорила тихо: