Евгений Шварц - Мемуары

Придется, к сожалению, вскользь рассказать о разных способах, которыми начинали мы новую жизнь, чувствуя, что старая у нас что — то не ладится, заносит неведомо куда. Способы в большинстве были характера несколько механического. Дыхание. Жевание. И, наконец, — голодание. Мастером по открытию способов, очищения и возрождения жизни был Олейников. Неведомо откуда добывал он брошюрки, где, например, о жевании восторженно отозвался Гладстон, который прожевывал каждый кусок не менее семидесяти раз. Голодание по способу доктора Таннера восхвалял в тоненькой книжечке Эптон Синклер. Голодание исцеляло все болезни, человек как бы второй раз появлялся на свет, полный радости и желания работать. Борис, заболев, лечился голодом, хотя он сам сказал однажды, что от его болезни таннеровский метод не помогает. Врачей к себе решительно не допускал. К этому времени был он женат на черненькой худенькой очень интеллигентной своей родственнице, она за ним и ходила, поскольку он по превратности характера это допускал. Лежал он на своей узенькой койке осунувшийся, побледневший, но неуступчивый. Иногда только мелькало на таком знакомом его лице непривычное выражение виноватости. Никогда он до сих пор не болел и стыдился своей слабости.

Жена увезла Бориса в Москву, к сестрам. Оттуда приходили невеселые вести. Рассказывали, что Борису становится все хуже, что он очень ослабел. Предполагали, что у него рак легкого. Я услышал от отца, что установить рак легкого непросто, что правильный диагноз часто ставится только при вскрытии. И этого мне было довольно, чтобы упорно верить в благополучный конец. Осенью тридцать восьмого года мы уехали в Гагры. И там я узнал, что Житков умер. Мертвый в гробу меняется, лицо светлеет, принимает спокойное выражение, молодеет, хорошеет. И я, прочитав в газете о смерти Бориса, увидел его таким, как в первый год знакомства, когда жизнь его чудесно преобразилась. Ожоги от серной кислоты исчезли. Туманные, морские, а не мутные глаза глядели на меня доброжелательно. Здравствуй, Борис Степанович, и прощай. Хоронили Житкова, как и подобает хоронить большого человека, смерть его всколыхнула, вывела из равновесия гораздо больше людей, чем ждали. А Шкловский плакал на похоронах горькими слезами. Его ссора с Борисом оказалась обратимой, нероковой, они сблизились за последние годы, научились уважать друг друга. И скоро все мы почувствовали, что на свете без Житкова стало потише, поглаже и потемней.

Из уважения к железной дороге я прихожу на станцию минут за десять до поезда и шагаю по платформе, все проверяя, не потерял ли билет. Квадратная маленькая, с четырехугольными колоннами, оштукатуренная и окрашенная в розовый цвет станция наша снабжена, словно крыльями, двумя деревянными галереями. В галереях диванчики для пассажиров и газета «Гудок» в застекленной рамке, и объявление репинского кинотеатра, и маленькие страшные плакатики на столбах, поддерживающих крышу. Но одном — пассажир прыгает с площадки прямо под встречный поезд, на другом — у него же под скамейкой вспыхивает незаконно провозимый бензин, на третьем — высокая платформа вот — вот сшибет его с вагонных ступенек. Этих последних плакатиков с лозунгом «Берегись высоких платформ» — всего больше.

Новая высокая платформа для электрических поездов закрывает станцию до половины ее роста. Двойные белые фонари на длинных столбах тянутся вдоль платформы. Бетонные вазы стоят у перил. Между штангами в прямоугольной раме на проволочной сетке — название станции. Весь этот высокий асфальтовый помост, со своими узорными перилами, фонарями, вазами напоминает пристань.

За шесть минут до прибытия поезд показывается вдали. Видим мы его в лоб, потому что путь до Зеленогорска прям, как стрела. Кажется поезд черным и не по рельсам узеньким. Но вот он приобретает цвет и объем. Когда он подымается из выемки уже перед самой нашей станцией, то видим мы сначала один верх моторного вагона с прожектором, который днем только поблескивает на солнце. Плавно вырастает вагон над рельсами. С переезда доносится жиденький пастушеский звук трубы стрелочника. Пассажиры приходят в движение. Хозяйки, приехавшие в Комарове [36] Магазины в Комарово и в соседнем Репино, где расположены дома творчества, академические дачи, и, главное, дачи ленинградского партийного начальства, снабжаются несколько лучше, чем в окружающих поселках. за продуктами, хватают корзины и сетки или, установив на перила набитый дорожный мешок, продевают в лямки руки, взваливают ношу на спину. По лестнице не спеша поднимается дежурная в красной фуражке, с флажком в руке.

Электричка мчится с такой быстротой, что всегда кажется, будто на этот раз она уж непременно проскочит станцию. Пассажиры гонятся за ней, но бег электрички властно замедляется и вагоны занимают положенное место во всю длину высокой платформы.

Я сажусь у окна.

Свисток. Гудок, который кажется мне влажным, — так гудели пароходы, когда мальчиком жил я летом в Туапсе. И без толчка, без малейшего усилия, устремляемся мы в путь, с места набираем скорость.

Футбольное поле, розовая дача, белая дача, лесок, голубой двухэтажный детский дом трамвайного парка имени Смирнова и окрестности Комарова кончаются. За окнами летит безмолвно лес, не комаровский, не репинский. Так проходит по крайней мере две минуты. На третьей — среди деревьев возникают первые дачи. А через пять минут — я вижу за окном пассажиров на платформе. Репино. Лица у них напряженные, строгие, даже испуганные, хотя подходит всего только дачный поезд со множеством свободных мест. Пассажиры делают движение в одну сторону, потом в другую, в растерянности своей никак не могут решить, в какую дверь броситься. И решившись, разбегаются с быстротой, не оправданной обстоятельствами. Приходят они в себя, только разместившись и уложив свой пригородный багаж на полочку или задвинув его под скамейку. Тут они делают строгое лицо, если едут в одиночестве, а когда в компании, то улыбаются друг другу и сообщают смущенно: «Сели!» За окнами проносится последний запоздавший или выбирающий вагон пассажир. И снова влажный голос, и чудовище, только что напугавшее людей, летит вперед плавно, послушно, равнодушно.

Места в вагонах люди выбирают подальше друг от друга. Исключение составляют только игроки. Еще поезд не набрал скорости, а они уже стеснились три против трех, тасуют карты, смуглые от старости, без признаков углов, почти овальные. Играют в козла и шемайку.

Многие читают, и вагонные книги часто напоминают карты, такие же распухшие. Очень многие дремлют. Иные занимаются по тетрадкам, реже — по учебникам. Иные, разложив портфель, изучают бумаги. Разговаривают женщины и подвыпившие мужчины. Эти последние склонны к обобщениям и поучениям. Большинство же помалкивает сосредоточенно.