Евгений Шварц - Мемуары

Вот так люди этого возраста и кончают самоубийством.

Когда мы вышли из поезда, девочка, сохраняя все то же каменное выражение, пошла не спеша, но не к выходу, а обратно к краю платформы, чтобы дождаться безумного своего друга. Мы тоже оглянулись на пути. Там все было спокойно, никто не бежал с носилками, и мы порадовались.

За эти годы я настолько пригляделся к дороге [38] В этом абзаце Шварц перечисляет все без исключения станции между Комаровым и Финляндским вокзалом в Ленинграде. , что узнаю станции без проводниц. Репино — по привокзальной площади с магазинами. Солнечное — по липовой аллее. Белоостров — по унылому поселку без признака зелени, Дибуны — по церкви, превращенной в склад, Песочную — по сосновому леску за платформой, Левашово — по чайной и гастроному с траурной белой по черному вывеской, Парголово — по обрывистым холмам, Шувалово — по могилам, что теснятся над озером, Удельную — по длинным рабочим баракам у самого полотна, Ланскую — по тому, как высоко взгромоздилась она над асфальтированными, уже вполне ленинградскими улицами. И узнаю я все остановки еще по множеству признаков, которые вспоминаешь, едва увидев из окна станцию, и забываешь, едва поезд отойдет.

И эта игра памяти, и то, что меняются времена года и меняешься ты сам, превращают привычный путь в новый, сколько бы ты им ни проезжал. И всегда он, хоть и на час только, но уводит из привычной колеи. В удачные дни стук колес обостряет внимание, оживляет воображение, как музыка. Смотришь то на домики, то на деревья, то на дорожку в поле, как на музыкантов или актеров: ишь ты, как они сегодня играют!

И дорожные мысли льются свободно, легко. Видишь осыпающуюся березу и думаешь: нечего горевать, это здоровая желтизна, похожая на цвет созревшего плода. Смотришь на женщину с тонкими губами и жесткими волосами и думаешь: она делится только на себя и на единицу. А соседка ее, добрая, мягкая, на все согласная — четное число. Радуют эти мысли, как открытия, легко возникают, легко забываются и переходят иной раз в дремоту. Но родятся среди них и такие, что запоминаются на всю жизнь.

Однажды, в двадцатых годах, ехал я летом в Сестрорецк. Налево, низко над горизонтом, стояло солнце, огромное и красное в тумане, а направо полная и столь же огромная луна. Это было как во сне. Глядя на луну, я тревожно и бессильно искал слов для того, чтобы определить ее. На что она похожа? На апельсин? На щит? И каждая попытка сравнения уводила меня все дальше от того, что я видел. И вдруг словно ударила разрешающая, радостная мысль. Открытие, открытие! Луна есть луна! С облегчением и восторгом глядел я на планету, открывшуюся мне над лахтинскими болотами.

Мы подъезжаем к Ленинграду. Вагон наполовину опустел. Многие вышли в Удельной, еще больше народу — в Ланской. Дома, огороды, улицы отступают. Город после Ланской уступил место путям, стрелкам, поездным составам. Долго бежит электричка по дтому привокзальному миру. Пассажиры, подчиняясь все той же дорожной тревоге, уже толпятся на площадке. Никто, часто даже поездная бригада, не знает, с какой стороны окажется платформа. Поэтому мы раза два переходим от двери к двери, пока поезд не замедлит ход. Урны для окурков, фонари, ленинградский деревянный, а не асфальтовый помост. Самые нетерпеливые прыгают на ходу. Иные закуривают, что приводит в ярость проводниц из властолюбивых бригад. Все торопятся, теснятся у дверей, лукавят, обходят друг друга. Иные сообщают попутчикам: «Приехали!»

И весь перрон заполняется толпой, идущей в одном направлении.

У выхода мы видим за белой решеткой тесно сбившуюся смену нашу, новых пассажиров. Они жаждут попасть в те вагоны, из которых мы так спешили вырваться. Пока мы не освободим перрон, решетка не разъедется в разные стороны на своих колесиках, не откроются ворота тесного загона. Мы спешим как можем, а смене чудится, что мы бредем вызывающе медленно. И они недобро поглядывают на нас.

Но вот толпа приезжих редеет. Проводят под руки тяжело ступающую старуху со свинцовым лицом. Проходит пьяный, проповедует во весь голос, полный восторга, понимающий решительно все. И ворота за нами запираются, а перед сменой нашей разъезжаются с визгом.

И новые пассажиры бегут, бегут озабоченные, даже испуганные, и свободно размещаются в опустевшем поезде, стараясь занять места подальше друг от друга. Только игроки стеснились и тасуют карты, мягкие от старости.

За пять минут до отхода пробуют двигатели. Кажется, что гигантский винт, гудя, вращается над всеми скамейками. И точно в назначенное время пассажиры слышат свисток кондуктора, влажный голос моторного вагона, и поезд плавно, послушно, равнодушно устремляется вперед, летит туда, откуда пришел.

Друзья и близкие Евгения Львовича Шварца рассказывают о его пристрастии к толстым и большим тетрадям. Если его спрашивали, что подарить ему на день рождения, он говорил: амбарную книгу. В объемистую тетрадь больше входило, в нее можно было дольше писать. В сорока амбарных книгах он записал всю свою жизнь, воспоминания о друзьях и недругах.

Предлагаемая читателю «Тетрадь № 1» имеет формат обычной тетради, но переплетено в ней около 500 листов. Если бы выполнялся первый пункт правил (писать ежедневно), тетради хватило бы ненадолго, а мы узнали много больше, нежели знаем сейчас (заимствовано у Андерсена и Шварца). Но это правило не выполнялось. И сейчас тетрадь более чем наполовину пуста. Шварцу же принадлежит там только 18 листов.

Ровно четыре года назад в июльском номере журнала «Воробей» было напечатано первое произведение, написанное Евг. Шварцем, — «Рассказ старой балалайки». В следующем году выходит несколько его книжек для детей в стихах и прозе, а журнал «Новый Робинзон» в шестом и девятом номерах публикует одну из интереснейших, на мой взгляд, сказок Шварца — «Два друга: Хомут и Подпруга», написанную великолепным раешником. Он становится редактором этого журнала и ведет отдел писем. Его ответы ребятам насмешливы и остроумны. Их он подписывает так же, как подписывал свои заметки и фельетоны в «Кочегарке» и «Забое» — Щур.

К июлю двадцать восьмого года вышло более десяти небольших книжек Шварца. Их иллюстрировали замечательные художники — В. Конашевич, В. Ермолаева, А. Пахомов.

К июлю двадцать восьмого года у него накопился уже солидный редакторский опыт — «Всесоюзная кочегарка», «Забой», «Новый Робинзон», детское отделение ГИЗа, с января начал выходить новый ежемесячный журнал для детей младшего школьного возраста — «Еж».

В двадцать восьмом году он работал над «Ундервудом».