Евгений Шварц - Мемуары

— Нищая, по пальто видно, — а лезет! Нет уж! Бедняк — и сиди в городе, загорай на асфальте. Туда же — за людьми тянется!

Но и среди пассажиров случаются обидчики.

Давно — давно, когда ходили только паровые поезда, 14 марта 1951 года, после несчастного дня возвращался я ночным поездом домой. Проводником ехал мужчина — невиданная редкость в дачном поезде. От Дибунов остался я в одиночестве, и стук колес отуманил и успокоил меня. И проводник задремал на первой скамейке. И вдруг словно гарью запахло, весь покой пропал и воцарилась тревога. Женский жалобный плач ворвался в ровный вагонный шум. Прибежала проводница, совсем девчонка, с кукольной бессмысленной мордочкой, вся в слезах.

— Перестань! — закричал на нее испуганно проводник. — Не глупи!

Она жаловалась топотом, а он все вскрикивал:

— Не смей! Тебе еще хуже будет! Не сдавши вагон, не уходят! Что ты докажешь? Очнись! Приди в разум!

Эти строгие окрики, очевидңо, сделали наконец свое дело, потому что девчонка перестала всхлипывать, поправила берет, погляделась в круглое зеркальце и ушла. И я спросил, что случилось. Усатый, сутулый, сохраняя все то же испуганное выражение, проводник пересел ко мне и, доверчиво глядя мне прямо в лицо, посвятил меня в бригадные горести.

Девушке восемнадцать лет. На транспорте она всего только второй день. А ее назначили в курящий вагон.

— А народ в курящем грубый, это космар, что за народ. Скажу тебе как мужчина мужчине — наскакивают на нее. Один отнял фонарь и залез к ней под юбку. Космар!

— Почему же ее назначили в курящий, когда в бригаде имеется мужчина?

— С бригадиршей не поладила! — воскликнул проводник. — Кто бригадирша? Такой же рабочий человек, как и мы с тобой, а дали ей власть над десятью людьми, и бес в нее вселился. Все гордится, все помалкивает, все примечает, и что есть, и чего нету. А девчонка одна дочь у матери, балованная, училась в техникуме, там дела не пошли и показалось ей, что на железной дороге рай. Пятьсот рублей. Двенадцать часов отработаешь — сутки свободна. А что вышло? Не понравилась бригадирше, попала в курящий вагон. И теперь вот заявляет, что ей жить не хочется. Космар! Заявляет, что она вернется с Белоострова домой, к маме. Глупит!

И не спуская с меня своих испуганных глаз, шевеля усами, поведал он мне как мужчина мужчине, что вокруг творятся обиды и несправедливости. Рассказывал он мне о мастерах — злодеях, требующих от молодых работниц без всякого снисхождения — сам понимаешь чего. И повторяя любимое свое словцо «космар!», сообщил он множество историй об обидчиках — пассажирах. Такие попадаются принципиальные — умереть. А начальники на их стороне. Похвали ты меня — они не поверят. А выругай — пожалуйте.

Бригадирша ростом с хорошего мужчину, в черной железнодорожной шинели и в берете, с лицом белым и непоколебимым, прошла через вагон, не удостаивая нас взглядом. Ее подвитые волосы ниспадали на широкие мужские плечи.

— Полюбуйся на нее, — зашептал проводник. — Не баба, не мужик, не кенарь, не кенарейка, не ворон, не ворона, прическа — Петр Великий!

После Репина возвращается к нам заплаканная девчонка. И мы узнаем, что обидчик ее, которого она мечтала сдать в милицию в Зеленогорске, — «Соскочил сейчас на ходу, крохобор, паразит!»

Мне выходить. И я говорю на прощанье:

— Не расстраивайтесь, барышня. Все наладится.

И она взглядывает на меня без всякого выражения всем своим глуповатым кукольным заплаканным лицом, не расслышав, а вернее, не поняв.

За время поездок накопились знакомые, точнее, люди, которых узнаешь.

С давних пор, еще со времен паровых поездов я узнаю седую, смуглую, худую, словно опаленную внутренним пламенем продавщицу эскимо. Она одна имеет право торговать на ходу поезда. Остальные — только на остановке. Мне кажется, она с ее баском и уверенной повадкой похожа на секретаршу директора в большом учреждении. Знаю я и сестру ее, живущую в Дибунах. У этой последней сын — подросток спас солдата, провалившегося под лед, подполз к нему на животе, подволок доску. Мать жаловалась:

— Никогда не боялась, когда он долго не возвращался, а теперь все дрожу.

Любил я артиллериста, старшину, за простоту, понятность и здоровье. Угадывалось оно во всем. И в его голосе, и в его складности. Однажды он уговорил, можно сказать, протрезвил пьяного, который все снимал сапоги и укладывался на скамейке спать, а на вопрос — вам где выходить — отвечал: на улице Восстания [37] Пьяный думает, что он едет не в пригородной электричке, а в городском трамвае: Восстания — улица в центре Ленинграда. . Занялся старшина этим делом охотно, явно от избытка сил, и несокрушимая доброжелательность его рассеяла пьяное упорство. Он бережно под руку вывел пьяного в Дибунах. И все мы любовались старшиной. Он или переведен или отбыл срок своей службы. Я не встречаюсь с ним около года.

Знаю я жену футболиста, тоненькую, легонькую, почти девочку, с очень белым нежным лицом. У нее два мальчика. Младшего она еще кормит. Она рассказывала однажды подруге, что нет для нее дня счастливее последнего матча. А то сидишь и ждешь, что привезут мужа покалеченным. О иных я знаю только где им выходить. Женщине с еврейским лицом и вологодским выговором — в Парголове. Большелобой девочке с тетрадками — в Белоострове.

Ездит в поезде существо, которое я ненавижу и боюсь. Я увидел этого парня впервые в Удельной. Лет ему примерно шестнадцать, башка котлом, щеки как подушки, глаза щелочками. Хрипит. Он и его беззубый спутник шли через вагон, нарочно задевая пассажиров, умышленно громко рассуждая, найдут ли в Ленинграде девочек, попадут ли в кино.

— Не пропадем, не в Америке! — хрипел большеголовый. С тех пор попадался он мне раза три, и все тут же, в Удельной, и с тем же хихикающим спутником, все так же проталкивались они через вагон и примерно в одно и то же время. И в последний раз я подумал — уж не выродок ли он, состоящий на учете в Удельнинской психиатрической больнице?

В августе 53 года любовался я счастливицей. Ехала она из Зеленогорска. Ситцевое платьишко, утиный нос, глаза светлые, брови бесцветные, будто их и нет, белесые волосы крендел ем на затылке. Но при всем при том — молодая. И все ее будничное существо сияло счастьем. Щеки пылали, она улыбалась, ничего не видя. То, что произошло с ней в Зеленогорске, конечно, было ей редкостью, а вернее всего — полной новостью. Глядя в пространство, она вдруг засмеялась, схватилась за виски от стыда и восторга, — вот какие чудеса припомнились ей. На ее белой шее краснели пятна. После Белоострова она уснула, у Шувалова проснулась, но не отрезвела.

Прошлой весной, подъезжая к Ленинграду, вышли мы на площадку и помешали влюбленным, мальчику и девочке, видимо, десятиклассникам. Она казалась уже барышней, и одета была заботливо, а он выглядел взъерошенным щенком. Они ссорились. Увидев нас, барышня сделала неподвижное и безразличное лицо. А мальчик, неопределенно улыбаясь, уставился на пути. И вдруг, мы и ахнуть не успели, как открыл он вагонную дверь и шагнул в пространство. Прыгнул на ходу с площадки. Ссора, значит, уже дошла до того, что мальчик уже и не знал, чем задеть, как взять верх. Страсти детей неудержимы.