Евгений Шварц - Мемуары

Изредка случаются происшествия, объединяющие весь вагон. Однажды контролер не позволил безбилетному выйти в Дибунах. Весь вагон стал на сторону несчастного зайца. Его защищали с неожиданной пугающей страстностью. Кричали и ругались открыто, даже игроки положили карты. Но и тут обнаружились люди — не один и не два — уклонившиеся от общения со спутниками. Они все помалкивали упорно, сурово, словно обет такой дали. Глядели в окно.

В дневные часы врываются с криком, не обращая внимания на осуждающие взгляды, с веселостью вызывающей, бунтовщической — школьники. Они так рады своему освобождению, что места себе не находят, шатаются из вагона в вагон. Особенно шумны ремесленники.

Однажды стеснились они на скамейках, буйствовали, словно настоящие разбойники. И только один, притулившийся к краешку, задумался о чем — то своем и молчал. Он оглядывался на стук двери, на проходящих, но это не выводило его из сосредоточенного состояния. О чем он думал? Жилось ремесленнику сложно — хватало ли ему слов, чтобы размышлять о своей судьбе? Или он мечтал?

С грохотом раздвинулась дверь, и появился разбойник с забинтованным глазом, косая сажень в плечах, лоб низкий, черные волосы барашком. Он подошел к замечтавшемуся товарищу и положил руку ему на плечо. И мальчик словно проснулся, просиял и сказал: «А, Баранчик!»

— Баранчик! Баранчик! — заорали разбойники. В общем шуме трудно было понять, о чем расспрашивают они Баранчика и что он им отвечает. Но вот Баранчик вытащил из кармана рецепты, и мы поняли, что речь идет о забинтованном его глазе. Доктор велел капать лекарство в глаз и ставить примочки, но ему, Баранчику, — наплевать. И, заржав, он разорвал рецепты и вышвырнул их в окно.

— Ну, что ты с таким сделаешь? — спросила проводница.

Заполняются все места в вагонах после Дибунов и Песочной, особенно плотно перед дневной и ночной сменой. Появляются военные. Все больше хозяек, знающих где что добывать. Они, возвращаясь с охоты, не хотят расстаться с корзинами, держат их на коленях, положив руки поперек. Иногда все они везут мешки с отрубями. В таких случаях хозяйки со своим тяжелым влажным грузом остаются на площадке. Перед выходом подталкивают свою ношу к самым дверям и сваливают на платформу, помогая друг другу.

Где — то, кажется, возле Шувалова, в положенное время продают инкубаторных цыплят. В такие дни хозяйки особенно бережны с корзинками. Сегодняшняя их добыча тоненько — тоненько пищит, словно посвистывает, и все улыбаются милой невагонной музыке. С появления на свет окружены инкубаторные цыплята людьми и ничего кроме хорошего от них не ждут. Вот к общей радости один из них выбрался из корзины — шустрый, быстрый, то пуговицу клюнет, то хозяйкин палец.

Нищие за последнее время сильно сократились, обесцветились. Просят негромко. Вступление — древнее: «Тяжело просить, дорогие граждане, но войдите в мое положение…» А еще недавно в каждый рейс бывало их два- три, иные пели, старый еврей громко играл на скрипке. Был случай, когда нищий восстал на нищего. Вошла слепая и не кончила она еще свой обход, как в дверях стал маленький солдат без погон с перевязанной головой. Он, впившись глазами в слепую, зашептал что — то проводнице с горячечностью инвалида. А когда слепая вышла, он, обратившись к нам, сказал: «Совестно, граждане, беспокоить вас, я хотел было не просить после того, как вы уже потратились, но вас обманули, граждане. Эх, все же придется, граждане, и мне свое дело делать. Необходимость заставляет!»

И, шагнув вперед, он заговорил уже не своим голосом, начал выступление:

— Граждане, я за мир! Я помню войну со всеми ее ужасами. Она заставила меня просить, граждане, но заметьте, — прошу у вас, не иду просить на Уоль — стрит! Пожалейте солдата, оставившего здоровье на войне. Помогите ему жить в мирное время. Для вас две — три копейки ничего не составят, а мне помогут. Подайте, граждане, кто сколько может!

И он пошел, собирая милостыню, рыча и ворча, все понося слепую.

Какая — то девушка возразила робко:

— Все нуждаются!

И с горячностью инвалида солдат без погон разразился речью. Если бы мы видели, как слепая сиганула в соседний вагон, то не жалели бы мошенницу. Она видит лучше любого пассажира. Ей на охоту ходить белок стрелять с ее зрением. У нее дача на Сиверской, она на вторую собирает. Вот такие злодеи морочат трудящихся, вымогают у них деньги, а настоящие инвалиды страдают по их подлости!

Еще безумнее кричал амнистированный, обидевшийся на офицера. Он винил и его и всех нас за то, что мы тут жили как люди, когда он страдал хуже собаки. Он трясся посреди вагона, не мог и не хотел успокоиться, отводил душу.

Тронула меня, не знаю почему, татуировка на руке нищей с двумя детьми. Сначала я прочел «Два». Но потом разглядел, что первая буква вовсе не Д. Между большим и указательным пальцем темной ее кисти синело имя «Эва». Шла эта остриженная как после тифа Эва полузакрыв глаза. Просила тихо, как сквозь сон, и так же тихо благодарила, желала здоровья. У другой нищей на том же месте руки стояло клеймо «Сильва».

Однажды в вагон, словно в гости, с уверенными ухватками вбежал, улыбаясь, человек длиннолицый в длиннополом потертом пальто. На щеках кирпичный румянец.

Без всякого предисловия, сходу, запел он куплеты с припевом: «С одной стороны, с другой стороны». Он пел, точнее говорил, о крашеных девицах, о ворах, о взяточниках, о муже, который' уехал в командировку: «Он любовницу заводит с одной стороны, а жене шлет телеграмму с другой стороны, а домой он приезжает — ни квартиры, ни жены!»

Мы сначала переглядывались и улыбались смущенно, но куплетист делал свое дело и развеселил, наконец, вагон. Только две гражданочки, седые, с портфелями, все искали проводницу, чтобы узнать, как это она разрешает такие пошлости. Но поездная бригада на этот раз дежурила безразличная и не отозвалась на призыв.

Проводницы, те самые, что встречают вас у входа в вагон днем с флажками, вечером с фонариками, чаще всего не вступают с вами ни в какие отношения. Объявляют станции, а ближе к Зеленогорску, когда вагон пустеет, — принимаются подметать. Иной раз — будят уснувших и спрашивают: «Вам где выходить?» И все.

Но случаются бригады, полные озлобленной энергии и ненавистнической распорядительности. Проводницы этого толка объявляют станции небрежно, сквозь зубы, — и горе переспросившему. Они запрещают петь отдыхающим. Запирают вагоны, чтобы школьники не бегали по составу. Произносят речи о некультурности пассажиров, бросающих бумажки эскимо на пол, открывающих окна в дождь, не открывающих, когда жарко.

Выражение у них особенное: да, меня обидели, но больше никому это не удастся. Кто их обидел? За что ненавидят они людей? Чем гордятся? На кого гневаются? На всех, на всех. Они всеми недовольны. Нет — нет, мир устроен не на их лад и вкус, все время приходится наводить порядок. И не только в вагоне. Ах, с какой начальственной уверенностью в правоте своей повествовала во весь голос проводница о некоей дачнице, пришедшей снимать ее домик.