Евгений Шварц - Мемуары

— Вы знаете — я заболела.

Она не сказала, чем, а я не посмел спросить. И через несколько дней услышал я с ужасом, что Софья Павловна помешалась и ее увезли в психиатрическую лечебницу, где поместили, правда, в нервном отделении. Сошла она с ума на ревности к Борису. Она занавесила окна в полутемный их двор, чтобы Борис не переглядывался с соседками. Она не выпускала его одного из дому, не ходила на службу, чтобы следить за ним. Жизнь его превратилась в сплошное мучение. Она допрашивала его ночами о воображаемых изменах и, наконец, довела до того, что он обратился за помощью к друзьям и родным. Из Москвы приехала его сестра, а в Ленинграде пришли ему на помощь Шкапская и Татьяна Кирилловна Груздева, которую Борис с гораздо большим основанием мог обвинить в том, что она ведьма. И вот разгорелась эта демоническая черт знает что за история, и дом, семья на Матвеевской 2 — разрушились, исчезли.

Софья Павловна вышла из больницы, но с Борисом они разошлись. И жена подала на мужа заявление в городскую прокуратуру, что ее, здоровую женщину, он пытался заточить в сумасшедший дом. Дело в прокуратуре приняли всерьез. Вызвали на допрос множество свидетелей, вплоть до девиц, живших на Матвеевской 2, в полутемном дворе, от которых занавешивала окна несчастная Софья Павловна. Однажды утром мне сообщили в Союзе, что дело Житкова прекращено, а вечером позвонил некто, как мне показалось явно имитирующий следователя. Говоря подчеркнуто гладко, со всеми знаками препинания, он попросил меня придти в городскую прокуратуру в качестве свидетеля по делу Житкова.

— Но ведь оно прекращено?

— Сведения ваши неверны. Дело находится в стадии расследования.

Я выразил предположение, что меня разыгрывают. Незнакомец в ответ дал мне телефон городской прокуратуры, позвонив по которому, я услышал вновь его голос.

— Я не хотел посылать вам официальную повестку через жил управление. Надеюсь, теперь вы убедились, что вас и в самом деле приглашают к прокурору города в кабинет следователя такого — то?

Я извинился и отправился по указанному адресу. В высокой, высокоофициальной комнате, за большим столом сидел коротко остриженный толстый выпуклоглазый следователь. Ничего человеческого в нем я не ощутил. Говоря со мной абстрактными своими книжными интонациями, словно читая вслух, он принялся доказывать, что жалоба Софьи Павловны имеет основание, что дело не прекращено, и я обязан помочь следствию окончательно выяснить истину. Я спросил:

— Зачем было Житкову отправлять жену в сумасшедший дом?

— Чтобы общественное мнение не осудило его за то, что он ей изменяет.

Это показалось мне до такой степени нелепым, что я даже растерялся. Я не знал, с чего начать, как объяснить следователю, что за человек Борис. Я стал неспокойно и недостаточно уверенно излагать свой взгляд на дело. Следователь глядел своими выпуклыми светлыми глазами и на меня, и нет. Он как бы не видел и во всяком случае не слышал меня. Нельзя сказать, чтобы он думал о своем. Нет, он пребывал в своем абстрактном осуждающем юридическом мире, и я чувствовал, что единственный способ умилостивить его., найти с ним точки соприкосновения — это признать его взгляд на дело Бориса, что было для меня невозможно. Убедившись в этом, следователь сухо предложил мне записать показания, что я и сделал, чувствуя, что почерк мой находится в явном противоречии с самими стенами высокой комнаты городской прокуратуры.

Выйдя на улицу, я почувствовал себя отравленным, сбитым с толку. Если бы я мог поверить в черта, то все было бы объяснимо. А как иначе понять, осмыслить эти отвратительные происшествия? Жизнь Бориса Житкова, так недавно сказочно расцветшая, — преисполнилась безумия и уныния.

Дело в конце концов было прекращено.

Борис поселился у нас в надстройке, в квартирке из одной комнаты и кухни. В своем новом обиталище завел он корабельную чистоту, варил настойки и наливки по особым, своим собственным рецептам и рисовал на них акварелью этикетки. Однажды он пил у нас чай. Передавая ему сахар, Катерина Ивановна [35] Катерина Ивановна — вторая жена Е.Л.Шварца. Через несколько лет после смерти писателя покончила самоубийством. пожаловалась, что ни в одном магазине не могла найти сахарных щипцов. Утром на другой день принесли от Бориса письмо и сверток. Он писал Катерине Ивановне, что нашел в комиссионном магазине щипцы, к сожалению, мельхиоровые, которые просит принять временно, пока он их не заменит серебряными.

История приближается к концу, и я испытываю и удовольствие, перечитывая ее, и вместе с тем — смущение.

Я рассказал больше, чем надеялся. И вместе с тем поневоле — меньше. Прошлой зимой я шел с Шишмаревой по зеленогорскому шоссе, и мы увидели возле Дома творчества художников человека, который, установив на снегу мольберт, писал маслом группу сосен и замерзшее море под ними. И Шишмарева сказала:

— Да, в природе — то понежнее, чем на полотне.

Эти мимоходом сказанные слова занимали меня несколько дней. И сегодня, перечитывая то, что рассказано, я их вспомнил. Художник, которого мы видели возле дома творчества, сделал снег синим, желая показать, что заметил эту его особенность. Более того, — синий цвет настолько поразил его, что он невольно преувеличил синеву снега. А мы думали: «В природе — то понежнее». Почему это свойство не поразило художника? Конечно, все было понежнее, чем я рассказываю. Мы разрушали свои и чужие судьбы, оскорбляли, больно ранили друг друга — не выходя из рамок ежедневной жизни. Очень нежно. Вполне непринужденно. Роковые ошибки выглядели не более значительно, чем простой телефонный разговор. Силу Житкова чувствовали мы всегда, но любая личная неприятность или удача ощущалась нами живее, чем, скажем, его рассказы за столом. Тем более, что он был человек, и божественная сила проявлялась в нем не каждый раз. Рядом с Пушкиным, рядом с Чеховым друзья огорчались и радовались своим делам, жили. И ничего тут не поделаешь. Так вот и мы жили, так и шагал своей дорожкой Борис, отчаянно улыбаясь, нарываясь все на драку, маленький, но каменный, сбитый, и мы шагали рядом, иногда понимая, а иногда непростительно, по — соседски не понимая его. Но вот однажды пришел Борис Степанович к Бьянки, бледный и мрачный, с бутылкой коньяку. Не отвечая на вопросы, осушил он эту бутылку один. И уже уходя, признался: «Черта видел. Получил повестку с того света».

Что это значило? Странный этот разговор немедленно разнесся среди друзей. Мне о нем рассказал Олейников, без обычного недоброжелательства, глядя на меня внимательно. Я этим летом проверял у Бьянки, так ли это было? Да, так. Слово в слово. Бьянки пытался расспросить Бориса, что это значит, но он только отмахивался. Вскоре Борис Степанович слег. И тут никому не пожелал признаться, чем болен. Раз только сказал полушутя: «Вам скажешь, сволочи, а вы будете смеяться».