Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

1941 год принес неурожай: картошка, которая была основным средством пропитания, не уродилась. А это означало — голод. Жители деревни в большинстве случаев еще имели достаточные запасы, чтобы перезимовать и провести посев, но нам, вновь прибывшим, рассчитывать было не на что. Магазинов в деревне не было; купить у местного населения было невозможно, ведь деньги здесь ничего не стоили; оставалось лишь одно, как и тысячу лет назад, — обмен. Снова и снова все, без чего можно было обойтись, обменивалось на картошку и молоко. Но в конце концов и этот рынок был исчерпан — крестьяне больше не давали картошки; их и без того скромные запасы таяли, и они должны были сохранять для себя то, что оставалось.

Это означало, что нужно было искать новый рынок для обмена, и здесь имелось два варианта. Не так далеко, на Васюгане, вниз по реке находилась деревня Маломуромка, а дальше на запад лежала деревня Теврис. Первый вариант решено было исключить, поскольку люди в Маломуромке так же нуждались, как и мы. Наших товарищей по несчастью, которые в результате депортации там оказались, постигла столь же печальная участь. О Теврисе те, кто там побывал, говорили, что если уж не картошку, то молоко приобрести там возможно.

И вот из старого мешка, к двум краям которого я привязал веревку, у меня получился настоящий рюкзак, в него я уложил пуловер, полотенце, стеклянный графин с пробкой и отправился в путь, сопровождаемый наилучшими пожеланиями мамы. Была зима, умеренный мороз, градусов 15. Дорога шла сначала вдоль речки Ипалин-Игай, потом прямо по замерзшей реке и, наконец, петляя, вела через тайгу. Двадцать километров пути я преодолел в хорошем темпе, и вот уже показались дома большой деревни.

Тут я начал думать, что можно успешнее обменять — полотенце или пуловер, и стоит ли мне в графин брать молоко. В делах обмена я уже прошел хорошую школу. Закон спроса и предложения здесь не имел смысла. В этой общественной формации царили совсем другие порядки и обычаи. Прежде всего, нужно было соблюдать повседневный крестьянский этикет: открывать дверь в дом и сразу предлагать товар являлось непростительной ошибкой. Напротив, торговле должна была предшествовать своего рода прелюдия из пустых разговоров о том, о сем до тех пор, пока не наступал момент перейти к делу.

Таким образом я обратился уже в три дома, но когда после долгих «то да се», наконец, переходил к сути дела, я слышал только угрюмое «Мне не нужно!» В четвертом доме я тоже получил отказ, но, заметив, с какой жадностью крестьянка взглянула на пуловер, я продолжил «пустые разговоры». Еще раз обстоятельно обсудили погоду, и когда я, опираясь на безошибочные признаки, заявил, что лето будет теплым и влажным, и потому можно надеяться на хороший урожай, а крестьянка сказала несколько банальных слов про своего маленького сынишку, который вертелся тут же, то мы, в конце концов, пришли к соглашению. Обеднев на один пуловер, но с графином, полным молока, я зашагал домой.

Вот уже стало видно упавшее дерево — треть дороги позади! Здесь раздвоенная береза — значит, недалеко до реки. По гладкому, слегка припорошенному льду удавалось идти быстрее. Между тем становилось темно. Мороз крепчал, и снег зловеще скрипел под моими ногами. Но за молоко я не волновался — постоянная тряска защищала его от замерзания. Скоро тропинка вывела меня на ровный берег, и через полчаса я был дома. (Могу ли я про бедную лачугу, в которой мы жили, говорить «дом»?) Немного усталый, но довольный я вытащил графин из рюкзака и держал его в руках. При взгляде на молоко измученное, сморщенное мамино лицо просветлело, тень улыбки скользнула на ее высохших губах. Она схватила графин, и. хрясь! — он выскользнул из ее дрожащих, слабых рук. Из-за влаги, которая в теплой комнате образовалась на стенках графина, он сделался скользким. Я никогда не забуду эту картину: комната, слабо освещенная керосиновой лампой; голые стены, грубо отесанный стол, сколоченный из сырых досок; пол, усыпанный осколками, залитый молоком, и обезумевшее лицо моей матери. Никто из нас не мог сказать ни слова; Мы смотрели друг на друга и молчали. Любимая моя, добрая мама! Что ты пережила тогда! «Кто со слезами хлеб свой никогда не ел...»; но был ли у нас хлеб, чтобы мочить его слезами? Здесь память мне изменяет, но думаю, что паек в то время мы еще получали.

К заботам о пропитании теперь добавилась забота о дровах. Одолжив санки, топор и веревку, я по глубокому снегу топал в ближайший лес, рубил сушняк, укладывал срубленные ветки рядами на санки и тянул их. Я был еще сильным и делал это с удовольствием, мои мышцы тренировались.

Где-то в это время наш скудный хлебный паек был отменен. До этого мы еще худо-бедно могли питаться немного молоком, реже картошкой, которые выменивали на одежду, и хлебным пайком. Про сахар, сыр или мясо мы даже забыли думать — эти слова потеряли для нас всякий смысл. Все отчетливее маячил призрак голода. Однажды нам удалось с соседями выторговать у рыбака щуку длиной в метр. Мы честно разделили ее на две части и, страшно голодные, съели не совсем свежее, жесткое мясо. Наконец, мама отдала свое золотое обручальное кольцо, за которое мы получили ведро картошки; его хватило нам на какое-то время. Каждый вечер теперь я обходил мусорные кучи и собирал картофельные очистки. Мама их мелко резала и готовила лепешки с горьковатым и немного едким вкусом. Время от времени мы грызли кусочки комбикорма, которые собирали недалеко от конюшни. Они были твердые и отвратительные на вкус.

Неожиданно я почувствовал слабость: однажды, когда мне снова нужно было идти в лес за дровами, я с огромным трудом, едва поднимая топор, смог дотащить до дома лишь наполовину нагруженные ветками санки. То здесь, то там на улице мне удавалось найти замороженные картофелины. Однажды, когда в очередной раз я пытался выменять у крестьянки на что-нибудь съестное оставшиеся у нас вещи, я увидел лежащую на полу в коридоре замерзшую картофелину и незаметно сунул ее в карман. Силы покидали меня на глазах. Через какое-то время я едва мог переставлять ноги и стал передвигаться, шаркая ногами и опустив голову. Когда я натыкался на какое-нибудь препятствие в виде низенького пенька или лежащей на дороге ветки, то старался их обойти: сил на то, чтобы перешагнуть их, у меня не было. Я спотыкался, падал, вставал, снова падал, с трудом поднимался и тащился дальше. В этот год умер старый господин Фаликманн, отец того самого баритона, что пел арию «Кавалера чардаша». Он был первый, кто отправился в этот путь; за ним последовали многие.

Наступившая весна увидела, как мы все изменились. Подобно тому, как все новорожденные чем-то похожи друг на друга и только позднее проявляют свою индивидуальность, у нас наблюдался обратный процесс. Симпатичные и не очень, нежные и грубые наши облики постепенно превращались в равнодушные, чудовищно однообразные маски; из обтянутого болезненной, морщинистой кожей черепа смотрели большие, темные круги безучастных глаз, в которых лишь изредка возникало дуновение жизни. Мы превратились в бесполых существ — из двух основных жизненных инстинктов у нас остался только инстинкт самосохранения. Понятия стыда, смущения, стеснительности потеряли всякий смысл. Все мы были помечены; смерть сидела на наших шеях, но никто не хотел этого признавать. Изможденные, с безумными глазами, в поисках чего-нибудь съедобного скользили мы безмолвно мимо друг друга, как тени, по этой неприветливой земле.