Юлиус Вольфенгаут - Черные воды Васюгана [ЛП]

Наш корабль плыл среди живых, хорошо обустроенных речных пейзажей; кормили нас неплохо: и голоса людей стали наполняться светом. Все давало надежду на то, что по прибытии на место мы найдем сносные условия для проживания. Ах, пробуждение от этих грез было таким жестоким!

Наша «Fahrt ins Blaue» [41]длилась уже несколько дней. Между тем мы вошли в Обь, величайшую реку мира, и направились вниз по течению все дальше на север. Теперь удаленные от нас и размытые в тумане берега были едва различимы. Куда же мы плывем? Настроение изменилось, неизвестность давила. Все собрались на палубе, молча и угрюмо смотрели на поверхность воды. Все реже скользили мимо корабли или лодки, все тоскливей становился далекий берег.

Вдруг один молодой человек вытащил из своих пожитков футляр, открыл его — мы вытаращили глаза — скрипка, взмахнул смычком и заиграл. мелодию румынского национального гимна «Да здравствует король в мире и славе...» Глаза у всех пассажиров просветлели; никто не сказал ни слова, но тихая, многозначительная радость разлилась у всех на лицах. Конечно, каждый из нас понимал, что это соло не было выражением лояльности к румынскому государству, где евреи не пользовались большой симпатией. Скорее, это был веселый вызов, адресованный охранявшему нас и застывшему от неожиданности энкавэдэшнику. Он смотрел озадаченно, не зная, чем объяснить внезапное изменение нашего настроения; наконец, казалось, побежденный всесокрушающей силой музыки, он криво улыбнулся. Дорогой, мужественный скрипач! Как сложилась бы твоя судьба? Если бы тебя не заставили покинуть свой дом.

И вот мы свернули налево, в речку Васюган [42]. Я испугался: вода была черной, мы попали в совершенно незнакомые края. Теперь мы двигались вверх по реке, берега приблизились, и я мог осмотреть местность. Казалось, это была болотистая, бесплодная земля; Васюган извивался в бесчисленных поворотах среди тоскливого ландшафта. Никаких признаков жизни, ни деревни, ни поселка, только плотный кустарник и заросли ив, ветви которых с низкого берега склонялись к самой воде. День проходил за днем. Я чувствовал себя исследователем, который отправился в путь, чтобы открыть новые земли, только к моему любопытству и изумлению примешивался гнетущий страх.

Примерно через неделю на левом высоком берегу показалась деревня. Мы причалили. Все высыпали на палубу и с искренним удивлением наблюдали за мужчинами, в сапогах идущими по глинистому берегу: их головы были укутаны черными сетями. Наше изумление довольно скоро развеялось, потому что рой кровожадных москитов неистово набросился на нас, и, размахивая руками, мы бросились под крышу. (Пока корабль был на полном ходу, встречный свежий ветер сдувал комаров; теперь же они до нас добрались.) Деревня называлась «Средний Васюган» и была первой станцией нашей ссылки: кто хотел, мог здесь остаться. Многие с баулами и чемоданами сошли на землю. Я удержал маму: надеялся на лучшее. Если бы мы только сошли! Ведь потом было только хуже.

Все дальше и дальше разрезал черную гладь васюганских вод железный Стефан на носу нашего корабля. Следующими остановками стали деревушки Красноярка и Маломуромка. И тут можно было сойти с корабля. Некоторые из нас, среди них мама и я, все еще не решались. Наконец, корабль причалил к довольно крутому берегу. Мы прибыли в Теврис, пояснил нам матрос. Перед нами была большая деревня, где-то мычала корова. «Всем высаживаться!» — прозвучала команда. Мы были довольны, наконец-то добрались до большого поселка — но здесь остаться нам не разрешили! Стариков, пожилых женщин и пожитки отправили дальше на лодках по несудоходному притоку Васюгана. А остальные, среди них и я, должны были идти по тайге примерно четыре часа, с проводником и под охраной, по узким извилистым тропинкам, по лужам, перешагивая через корни, через гнилые стволы упавших деревьев, пока не добрались до деревушки. Сталинка — маленькая деревенька, названная в честь большого человека, — была последней точкой, где депортация заканчивалась; для многих она закончилась здесь и в прямом смысле. Через некоторое время прибыли лодки; мы с мамой снова были вместе.

Комендант, тощий сотрудник НКВД, под начало которого мы прибыли, собрал нас на берегу перед колхозной конторой, сделал перекличку и произнес короткую, но содержательную речь.

— Вы сосланы сюда в ссылку на двадцать пять лет и должны работать в колхозе, — сказал он без дальнейших разъяснений.

— Ну, если он гарантирует мне двадцать пять лет, я могу быть совершенно спокоен, — с истинно еврейским юмором высказался один дряхлый старичок.

Затем нас, где-то сорок человек, стали распределять по домам. Маму, меня и еще одну семью расквартировали к незамужней крестьянке, которая — мы могли ей только посочувствовать — приняла нас угрюмо. В одной из комнат маленького деревянного дома (одновременно это была и кухня) стояли кровать, грубо отесанный стол, две лавки, табурет. Для начала мы соорудили постель на полу — так провели в ссылке свою первую ночь.

На следующее утро хлынул ливень. Тем не менее нас вызвали на работу — заготавливать силос. Местные жители — как бывшие кулаки они тоже подчинялись коменданту и должны были работать вместе с нами — роптали на подобное живодерство: в такую погоду хозяин даже собаку за дверь не выгонит. Но это не помогло; а комендант, вероятно, чтобы показать, что поблажек здесь не бывает, настоял на своем. Одно счастье, что старикам, моей маме в том числе, разрешено было остаться дома. И вот мы зашлепали по вязким тропинкам и лужам через заросли к поросшему ивами речному берегу; здесь мы ломали ивовые ветки и бросали их в большую яму. Наконец, когда яма была заполнена, нам разрешили пойти «домой». Грязный и промокший насквозь, я вернулся к маме.

Тайга! Край для меня настолько чужой, что я чувствовал, будто попал на другую планету: ни камней, ни гальки, только черная, рыхлая земля, иногда булькающая под ногами; дремучие, часто непроходимые заросли, в которых роятся миллиарды убийственных москитов; скрюченные карликовые березы, переплетенные друг с другом ивы, под низко висящими ветвями которых нужно было пробираться изворачиваясь, спотыкаясь при этом о пни и гнилые ветки, и — что меня особенно угнетало — черная речная вода (на самом деле темно-коричневая и, как оказалось, абсолютно пригодная для питья).

Жители деревни (их самих в тридцатые годы выслали сюда как кулаков, на необитаемую в то время береговую местность, впоследствии Сталинку) поначалу жили в шалашах, а затем срубили деревянные избы. И теперь они без устали попрекали своей робинзонадой непрошеных гостей, которые «хорошо устроились», сразу найдя готовое жилье. Деревня расположилась на обширном холме, который отгораживал деревню с ее полями от прилегающих болот, и насчитывала от тридцати до сорока дворов, из которых около половины выстроились вдоль Ипалин-Игай (приток Васюгана); остальные окаймляли широкую длинную дорогу, ведущую под прямым углом к реке.