Сергей Михеенков - Маргелов

Когда американцы передали русским гвардейцам колонну военнопленных с двумя генералами во главе, Маргелов этого замечательного случая не пропустил и устроил немцам прием по случаю прибытия. Торжественного обеда, конечно, не получилось, не те обстоятельства, но прощальный ужин получился вполне. Прямо в штабе дивизии накрыли стол. Кроме генералов пригласили всех офицеров штаба от майора и выше, всех командиров полков и бригад.

Маргелов поздравил немецких генералов и офицеров с возвращением и первую рюмку поднял за Победу. Пили все. Морщились, отводили взгляды, но пили. К каждому немцу Маргелов приставил своего офицера, чтобы никто за столом не был обделен или чем-то унижен. Прощальный ужин, можно сказать, удался. Оба генерала хорошенько выпили. У одного сдали нервы, и он заплакал. Другой перебрал, и утром солдаты комендатуры вытаскивали его из-под стола, а на сборный пункт повезли на телеге. Так закончилась война. Дивизия завершила ее по-маргеловски: для одних — с легким юмором, для других — с тяжелым похмельем.

В эти дни генерал приказал своей дивизионной и полковой артиллерии зачехлить жерла пушек. Страда была закончена. Майскими короткими ночами, отгремев, закончились бои…

Полки обустраивали летние лагеря. Командир дивизии разрешил использовать на строительных работах труд военнопленных. Вчерашние танкисты, пулеметчики, артиллеристы и минометчики работали не то чтобы с удовольствием, но достаточно добросовестно. Их кормили, не унижали ни побоями, ни страхом смерти в любую минуту, что было повседневностью немецких концентрационных и трудовых лагерей. Все эти годы немецким солдатам внушали, что большевики жестоки и скоры на расправу, что, как только они сложат оружие и окажутся в советском плену, им тут же отрежут головы или живьем сдерут кожу. Большинство солдат и офицеров верили в это и, опасаясь чудовищной расправы, сражались до конца. Многие чувствовали за собой тяжкую вину за совершенные преступления: казни военнопленных, антипартизанские операции, в ходе которых уничтожались целые деревни вместе с их жителями, грабежи и насилия на временно оккупированных территориях Польши, Украины, России. Пришел час за весь этот кровавый разгул заплатить. Хорошо если только неволей и подневольным трудом — пепел безвинно убиенных взывал к большему.

4-я мотопехотная полицейская дивизия, которую в обиходе называли «Полицай», что и просочилось в журнал боевых действий 49-й гвардейской стрелковой дивизии, в сорок первом воевала под Ленинградом. Там Маргелов мог вполне столкнуться с ней, когда командовал Особым отрядом балтийцев. Затем, в сорок четвертом, участвовала в боях в Венгрии. Потом ее перебросили в Померанию, но некоторые ее части остались в составе южной группы войск.

Танковая дивизия «Тотенкопф», «Мертвая голова», отметилась почти везде — и на фронте, и в тылу, в карательных операциях. Красной армии ее солдатам и офицерам сдаваться было нельзя.

Дивизия «Викинг» находилась здесь, в Австрии, тоже не основным своим составом — он сдался в плен американцам на северном участке фронта. В этой дивизии воевали, кроме немцев, также солдаты и офицеры «расово приемлемых народов»: эстонцы, валлоны, финны, шведы, норвежцы, датчане, фламандцы, а также украинцы из западных областей. В 1944 году часть украинских эсэсовцев перевели на пополнение изрядно потрепанной во время наступления 1-го Украинского фронта дивизии СС «Галичина». Но часть осталась среди «викингов» — им тоже лучше было попасть в плен к американцам. Власовцам с самого первого дня их поступления под триколор РОА дорога назад была закрыта. Надежда на то, что Гитлер победит Советский Союз, давно рухнула. Настало время платить за иудину похлебку.

Таким образом, основные трофеи в эти дни 10-му гвардейскому стрелковому корпусу передали союзники. Вот почему генералу Маргелову не зачли его дерзкий рейд в штаб последней на территории Австрии группировки войск СС. Героя за пленных немцев и «расово приемлемых» из последней вражеской группировки не дали никому.

Маргелов в душе, быть может, и поморщился, но из этого состояния его вывел пожилой наводчик из батареи старшего лейтенанта Криницына. Старшине было уже под пятьдесят, а может, и побольше. Во всяком случае, генерал почувствовал, что этот жилистый дядька с седыми усами, пожалуй, постарше его.

— Ну что, отец, задумался? — сказал ему Маргелов, заметив, как необычно неторопливо для наводчика оглядывал старшина окрестность, опираясь на щит своего приземистого орудия.

— Да вот удивляюсь, товарищ генерал.

— И чему?

— А тому удивляюсь, что я свою пушку на лошадях до самой, считай, австрийской Вены довез, и теперь сижу по-среди этой херовой Австрии, живой, почти невредимый, и думаю, что пора бы и домой, к бабке своей.

— А что, сыны внуков нарожали?

— Дочери, — простодушно уточнил старшина и нахмурился. — Сыны мои, Никита да Иван, лежат в братских могилах. Оба-два на Днепре. И оба неженатые. Так что придется и за братьев тоже моим девкам внуков рожать. Народ русский восстанавливать. После такой-то погибели.

— Ничего, старшина, восстановят. Давай-ка закурим. — И достал коробку «Казбека».

Старшина с удовольствием угостился. И пошел душевный разговор. О том о сем и конечно же о доме. Выяснилось, что старшина смоленский, из-под Рославля. А Рославль от Костюковичей совсем неподалеку. Так что, считай, земляки.

— Скоро, Иван Никитич, — сказал генерал старшине, — домой поедешь. К семье своей. Приказ поступил: старшие возраста демобилизовывать домой.

— И правильно. Мы, старики, хоть и жилистый народ, а все же устали. Уходилися. К севу мы, конечно, домой не поспеем, но дел там много и без этого. Деревня в землянках живет. Отстраиваться надо.

— Трофей-то подсобрал? На подарки?

— Да какой особо трохвей… Инструмент кой-какой, плотницкий да столярный, а еще девкам своим по отрезу на платья. Обносились, без трусов ходят…

Маргелов достал из полевой сумки блокнот, черкнул в нем, подал старшине:

— На вот, Иван Никитич, зайди на вещевой склад, выбери там, что надобно. Отрезы на пальто или еще что. После лета ведь зима наступает.

— Да это известно. Но до зимы, я думаю, дом срублю. Брат младший живой, свояк, зятья. Навалимся всем колхозом, зимовать в тепле будем. А за зиму, я так мыслю, брату Степану хату срубим. Летом поставим. Так и отстроимся.

В те весенние яркие дни на всех фронтах звучала песня «Валенки». Валенки, валенки, не подшиты, стареньки… О чем она, эта песня, так пришедшаяся по душе победителям? Вроде и не о Победе, и не о том, как она добывалась. О незадачливом ухажере в стареньких валенках. Но вот поди ж ты, дошли, дотопали эти валенки и до Берлина, и до Вены, и до Праги. И теперь повернули обратно в родимую сторонку.