Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Говорят, в Париже много художников, — запомнился мне брянский чиновник, заверявший разрешение матери на выезд за границу.

Тут я ужаснулся!

Как я мог забыть про парижское многолюдство. Наверняка их не пять тысяч, как в снежной и холодной Москве, а пятьдесят, а может и сто пятьдесят! А сколько коммерческих галерей? Хватает ли на всех места?

Как у подавляющей части советских людей, мои познания Запада ограничивались газетой и кино. Дипкорпус представлял верхний слой иностранных чиновников, далеких от забот артистического мира. Приезжие туристы — Камилла Грей, Эрик Эсторик, Дина Верни, Поль Торез, Мишель Рагон и рассказы советских граждан, посетивших Париж, Лондон или Мадрид, ничего не добавляли к газетным данным.

Из газет и фильмов я знал, что за пределами райской Совдепии живут миллионы соотечественников, так или иначе связанных с культурой предков — родная речь, религия, быт, — расплывчатая масса перемещенных лиц, «поручики Голицыны», нэпманы, власовцы, духоборы, староверы, меньшевики и философы.

…Василий Кандинский рисовал, Сергей Дягилев танцевал. Владимир Набоков, кажется, пишет по-английски, Игорь Стравинский сочиняет музыку, Иван Сикорский строит вертолеты, Василий Леонтьев учит капиталистов умножать деньги…

Русская жизнь не принимает искусства всерьез. Краски, кисти, холсты, гвозди и клей достаются с боем или по блату. Советская власть, опекая «колхоз советских художников», строила им мастерские и выдавала заказы за примерное послушание. До этого в старой России мастерских вообще не было. По свидетельству Леонида Пастернака, жившего на казенной квартире Училища живописи, ваяния и зодчества в Москве, лишь Константин Коровин, главный художник Императорских Театров, имел мастерскую в Бутырках.

Самый последний мазила мечтает попасть на Запад, где всего навалом, и художника не сажают в вытрезвитель за яркие краски.

Пролетарская революция захлопнула западные удобства, и вдруг через пол века их приоткрыла.

Переместившись на Запад в качестве апатрида, самым авантюрным образом, без контракта с галереей или книжным издательством, художник теряет массу драгоценного времени, эмоций и денег на адаптацию в незнакомом мире. Конечно, жизнь на московском дне обрыдла и коммунизм невыносим, впереди жалкая пенсия или психушка, но всегда есть свои стены и надежда на лучшее будущее, а на Западе сплошная неизвестность без пенсии и родных стен.

Перед отъездом на Запад я встретил людей, живших в полных потемках фальшивых знаний.

Марина Раппопорт, крепко сшитая и сбитая женщина с глазами, как крупные маслины, привела ко мне белокурого парня, похожего на барана и говорившего басом, что меня страшно рассмешило.

Глядя на мои подвальные окна, забитые в броню, он изрек:

— Если бы знать, что в Москве есть такие замечательные подвалы, я бы не поехал в Израиль!

Вот те и на!

Подвал сгнивал на глазах, а Лева Коробицын его холил и любил. Он приходил с утра с бутылкой коньяку и певуньей из Калуги, летевшей с ним на обетованную землю. В России легко стать сионистом, даже мусорщику, каковым он и был. К моему удивлению, у нас нашелся общий знакомый, и не кто иной, как его отец.

Знаменитого агента Коминтерна, долгие годы работавшего в Аргентине, я встретил у писателя Евгения Босняцкого, по кличке «подпольный обком действует». Этот литератор обрабатывал воспоминания и романы малограмотных героев коммунизма. Я чирикал рисунки к авантюрным рассказам аргентинского шпиона Коробицына Анатолия Павловича в обработке Босняцкого, играл с ними в шахматы, распивал коньяк и мирно расходился в метро.

От «обкома Босняцкого» я узнал, что шпион скончался от грудной жабы, и вот теперь у меня в подвале сидел его сын-сионист, проклинавший советскую власть, Коминтерн и все подчиненные ему народы.

В его малогабаритной квартирке, куда Лева затащил меня знакомиться с мамой Виолеттой Николаевной, я не обнаружил следов большой культуры, кроме полного собрания сочинений Мигеля де Сервантеса на испанском языке, но барскую породу не скроешь и в нищете. Виолетта Николаевна, суровая женщина из рода князей Оболенских, держалась с большим достоинством, несмотря на дырявую шаль, прикрывавшую ее могучие плечи, и не давила на горячего сына.

Краснобай и бабник, не дурак поддать и поваляться на диване, Лева почему-то возненавидел русскую луну и небо, заранее считая, что они ярче и выше светят в Израиле. Уломав свою мать, любившую родное небо и бледную луну, он паковал чемодан по всем правилам «еврейской волны» — грошовая иконка, балалайка, самовар, швейная машинка, заячья шапка.

Как все мусорщики его округа, Лева никогда не встречал иностранца за одним столом, и вдруг в мой бронированный подвал спустился немец, потерявший ногу под Сталинградом, журналист Йозеф Ридмюллер из «Зюддойче цайтунг». Лева так разошелся, потрясая любительской карточкой своего отца, снятого в белой панаме на берегу безымянного океана, так невпопад сыпал немецкие слова «киндер», «клайне», «ферботен», что мой несчастный немец, не соображая что к чему, ляпнул:

— И я очень люблю Россию!

— Он, что, сбрендил, твой инвалид? — атаковал меня Лева после ухода журналиста.

— Да нет, он большой оригинал. Обожает Россию во всех ипостасях. Например, он считает, что советские женщины, особенно пожилые, одеваются лучше всех в мире. Черное, темно-синее, коричневое. В Москве очень чистый воздух и общительный народ. Немцу лучше знать. Он видел мир. Имеет право сравнивать.

Для Левы Коробицына, мечтавшего о джинсах и сигаретах «Мальборо», встреча с живым иностранцем была большим шоком. На московском богемном дне он встретился с миром, куда без оглядки несся на харьковском велосипеде. Его провожали три любимых женщины, мать и я.

Раз, по привычке, я включил транзистор и услышал бас Коробицына, как будто он басил рядом.

«Говорит радио Кол Исраэль!»

Московский мусорщик нашел свое место.

Однажды, засидевшись в гостях, я заказал такси. Когда шофер спросил: «А вам эта кута?», мне показалось, что воскрес китаец моего детства Максак, но в профиле водителя с длинным, горбатым носом, с ровно причесанной шевелюрой, ничего азиатского не обнаружилось. Разговорились. Шофер — русский из Китая. Сын полковника царской армии, погибшего в 1930-м году в Маньчжурии. С пеленок попал в семью китайских мусульман «хуев», где его обрезали и воспитали по-китайски. В пятидесятые годы коммунисты предложили выходцам русской колонии выбор — тюрьма или изгнание. Молодой «хуй» Мишка Куликов открыл в Москве родную мать и вернулся в советскую Россию, не зная ни одного слова по-русски.

Переводчик, преподаватель, таксист.

Давно и тайно мечтает бежать на Запад.