Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Вы Парижа не бойтесь, — утешил меня И. С. — везде одно и то же!

Глазунова я знал давно, В 1955 году мастерская моего училища в Ельце получила из Ленинграда образцовый акварельный натюрморт, сделанный отличником Академии художеств Ильей Глазуновым. В 1957-м я осмотрел выставку его графики. Черным углем сделанные портреты светил русской культуры, от Достоевского до Эренбурга. Это было настоящее, свободное рисование, взволновавшее московское общество. Молодой выпускник Академии, не состоявший в «колхозе советских художников», сразу занял положение «над» всеми конторами, что не помешало ему устроиться в Москве и рисовать портреты кинозвезд во всех концах мира. В 1964-м я с трудом пробился на его персоналку в огромном Манеже, окруженном конной милицией. Листая толстую книгу отзывов, я обнаружил там клятвенные признания в любви и ядовитые укусы врагов его творчества. Начинался его русский «китч» с чередой русских святых, обрамленных заборными досками. Поразительный феномен Глазунова, с живописью, выходящей из австрийской школы XIX века, в советском изложении, до сих пор неверно истолкован. Неудачники всех уклонов злорадно воркуют о профессиональной непригодности художника, забывая при этом, что весь состав Академии Художеств СССР совершенно неизвестен народным массам.

Голословные обвинения западных журналистов в активном сотрудничестве художника с «органами безопасности» лишены доказательств, а если они и существуют, то ничего не значат в фантастической популярности его «китча».

Если исключить китов прошлого — братья Корины, Барановский, Г. Д. Костакис, — Илья Глазунов первым и публично объявил о значимости русской иконы в мировой культуре.

Глазунов — это вечная и народная Россия. Его искусство — прямое продолжение дидактической русской классики в сегодняшний день. Он гораздо значительнее, чем его современники, академики Серов, Уваров, Моисеенко.

Не умеет рисовать! А кто умеет, назовите мне хоть одно имя?

Спускаясь по трапу на французскую землю, я увидел восторженную толпу, приветливо махавшую мне руками и букетами. Я обернулся. Оказалось не мне, а седой старухе в черном платке. Она выразительно вздергивала кулаком как на митинге. У встречавшей жены я спросил, кто это может быть.

— Ты летел с Долорес Ибаррури!

На открытие «фрески» в ЮНЕСКО я не пошел, меня отпугнула надпись в приглашении «предъявить у входа», как пропуск в кремлевские ворота, но в галерею «Мона Лиза», где Глазунов выставлялся параллельно, я сразу заглянул.

Галерея располагалась в двухстах метрах от советского посольства. За столом сидел некий продукт европейской цивилизации, читавший югославскую газету «Политика».

Ну, что — обыкновенная комната метров двадцати с видом на тротуар. Неловкое положение вошедшего посетителя. Зачем человек в рубашке навыпуск и потертых штанах зашел в магазин?

— А, пентр! — со славянским акцентом сказал дядя, читавший газету.

«Пентр» оказался лучшей визитной карточкой для посещения галереи. При его появлении — полное равнодушие дядей и тетей, шелестящих газетой или фыркающих носом. Идешь вдоль стен, и они лишь изредка посмотрят, чтобы «пентр» не стащил плакат или каталог выставки. Все «пентры» с тротуара — воры и трепачи, смотрят по стенам, изображают внимательного зрителя, а на самом деле только и думают, как всучить свою мазню. Вот и этот, в рубашке навыпуск, сделает два круга и подсядет к столу, потом вытащит карточки и попросит выставку.

Дядя из «Моны Лизы» точно думал. Я показал снимки работы Игоря Пальмина и спросил о выставке. Читатель «Политики», не отрываясь от новостей, буркнул давно заученную фразу: «Ж экспоз эксклюзивман л эколь югослав!» Я понял все слова и переспросил: «А как же Глазунов?» — «А это особый случай по просьбе советского посольства», — добавил дядя.

Выходит, что не «везде одно и тоже», дорогой Илья Сергеич! В Москве вы народный художник государственного Манежа, а в Париже югославский гость на уровне посольского блата!

Запад для вас наглухо закрыт.

Вы югослав русского китча!

Иван Рагузин на одной стенке, Илья Глазунов на Другой.

А возьмет ли Париж мою «корову» или «короля»? Не югослав с газетой «Политика», а Ротшильд с хорошими деньгами?

Нахально, но правильно.

Постоянные сюрпризы поджидали меня в парижском культпоходе.

Если составить каталог моих познаний Запада, то получится «Кот в сапогах» Шарля Перро, Гаврош на баррикадах — в пересказе повести Гюго и пара французских фильмов Жана Ренуара.

Мне стыдно признаться, но мой план порабощения Запада сразу развалился, как только я ступил на французскую территорию. Париж, куда я спустился через четыре часа лету, как марсианин в тарелке, совершенно не совпадал с моим знанием Запада. Ни кота в сапогах, ни Гавроша, ни баррикад на улицах. Вокруг все говорили по-французски, а я успел в самолете заучить пару слов «бонжур» и «мерси», вокруг буйство латинских названий и неисчислимое и неизмеримое половодье моторной техники.

Квартира моей суженой располагалась в центральной части Парижа, в шестом округе, насупротив Люксембургского сада. Дом с фасадом без особых фантазий. Шесть этажей. Высокие резные ворота. Штурмом не возьмут и балтийские моряки. Двор в виде каре. Скрипучая, как изношенный рояль, деревянная лестница. Жилье в три больших окна, с видом в тихий двор, и все удобства. Квартирка вроде пассажирского вагона, с длинным коридором и густо обставлена комодами и стульями старинной работы.

В СССР таял снег, в Париже летал густой пух над зелеными каштанами. На площади Сен-Сюльпис журчал фонтан четырех епископов, работы скульптора Висконти. На лавках грелись старики. Надо всем возвышался огромный собор, похожий на бинокль.

Посмотреть на меня пришли тесть и теща. Я одарил их часами «Полет» в золотых корпусах. Начался осмотр зятя и беседа на тему русско-французской дружбы. Тесть силился говорить по-русски, теща вставляла английские фразы, считая их частью русского языка.

После непривычно сытного обеда с вином мы вышли в сад с посыпанными песком дорожками и чудной регулярной рощей, где там и сям были разбросаны памятники поэтам и королевам Франции. Ослепительные цветочные клумбы не охранялись и, что поражало, букетов никто не драл.

В густых ветвях прятался бюст на высоком пьедестале с надписью «Софи де Сегюр, урожденная графиня Ростопчина». Он представлял немолодую женщину в платке с выразительным профилем. В тот же день я открыл, что дочка строптивого «поджигателя» Москвы Федора Васильевича вышла замуж за французского графа Эжена де Сегюра, поселилась во Франции и написала кучу романов для детей, ставших литературными бестселлерами.