Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Ее роман «Женераль Дуракин» (1864) не только в XIX веке, но и сейчас читается с большим интересом.

Поражало, что сенатский сад, открытый для народного посещения, — настоящий шедевр озеленения и цветоводства, с совершенным декором подстриженных газонов, изысканным выбором цветочных пород по цвету и арабеску.

Вот тебе и цитадель капитализма, формализма и агрессии!

Через день или два жена всучила мне проездной билет парижского транспорта, так называемый «карт оранж». Я начал осваивать город особым способом. Садился в метро или автобус, вылезал на Монмартре, в Булонском или Венсенском лесу и осматривал дом за домом, подворотню за подворотней, нарываясь на консьержек и собак. Я сразу попал в Париж Вощинского, а не Гюго. Вот он — Монпарнас! Вот улицы и переулки, где мой учитель жил, учился, выставлялся. Вот бульвар Распай, где веселая «Орда» парижских художников, о которых он не раз говорил, — Павлик Челищев, Лазарь Меерсон, Левка Барсак, Жорка Вакевич, Андрюшка Ланской меняли свои картинки на кружку пива. Тут же легендарные кафе, «Дом», «Ротонда», «Селект», «Куполь», дружной кучкой недоступных цен — литр пива 10 долларов! — попробуй сунься, а за картинки никто не угощает. На месте «Орды» Вощинского развалился наглый клошар без выдумки.

Собор Святого Александра Невского на рю Дарю оказался крохотной церковкой, вроде «моей» Верхопольской, тот же силуэт, тот же декор. Напротив забегаловка «Петроград», где сидел одинокий чернокожий продавец в красной рубахе.

Потом меня всегда удивляло, на какую выручку живут эти рестораны, если совсем нет клиентов? В соседнем подъезде торговали книжками генерала Краснова по десяти франков за штуку и говорили с сильным английским акцентом. Узнав, что я русский турист, мне сразу предложил хозяин Сияльский временную работу по чистке книжного фонда и регистрации. Я подумал, что о безработице на Западе газеты много сочиняют вранья.

Груды печатной продукции! Я полдня просидел в магазине «Арткюриал» на Елисеевских полях, листая роскошные альбомы мировых знаменитостей искусства. Пикантный «Плейбой», за которым охотилась в Москве молодежь, здесь в свободной продаже и не нужен. Газеты всех политических направлений и партий, от ультралевой «Руж» до ультраправой «Минют». Продавцы зазывают, ублажают, суют в карман рекламу.

Мой Лувр, как людный вокзал. Легендарная «Джоконда» под толстым стеклом, не подступиться, не рассмотреть.

«Не подходить!» «Не прислоняться!» «Не тыкать пальцем!»

Вместо Леонардо да Винчи — идолище современной торговли.

Квадратные километры человеческой плоти Питера Рубенса, богатырская живопись, окантованная колоссальными рамами, похожими на городские ворота, и у них давка.

«Ох» и «ах» у шедевра французского романтизма Теодора Жерико «Плот Медузы» (1819). Пятнадцать мясистых мужиков и баб, совсем непохожих на истощенных голодом людоедов, изображают отчаянный стон и гибель на ветхом плоту в бушующем море.

В Лувре художнику нет места, его затирает турист. В парке Тюильри повсюду бронзовая Дина Верни. Я не знал, что эта парижская тетка слыла красавицей, и скульптор Аристид Майоль озолотил ее за хорошее поведение.

Пыльные ящики букинистов на берегу засаленной Сены. Торговля мусором на потребу провинциалов и японских туристов.

Эйфелева башня — чудо железной техники, но какой гвалт и давка, как в ГУМе за польскими шмотками. Вокруг пыль и вонь. Смог и автомобиль душит архитектурный восторг.

В шато де Версаль еще люднее. Туда загоняют сотни автобусов. Разноязыкий гам в залах Большого и Малого Трианона. Народ прогоняют стадо за стадом, в порядке живой очереди. Подстриженные «французские парки», «галери де Глас», фонтаны и арабские пикники на лужайках. И оказалось, что народный художник Франции вовсе не Пикассо, а Жан-Габриэль Домерг, Луи Тоффоли и Пьер Амброджани, совсем мне неизвестные, и еще хлеще — карандаш не грифель для рисования, а имя замечательного рисовальщика Каран д’Аша!

За месяц, отпущенный мне советской властью, я осмотрел все достопримечательности, доступные любому туристу, с прибавкой «русского уголка» — кладбища Сент-Женевьев с могилами казаков, философов, писателей, художников, пару русских ресторанов, где кормили хуже, чем в Чухломе или Карачеве, жидким борщом из банок и тухлые битки с гречневой кашей. Вокзальное меню. На Сергиевом Подворье протоиерей Алексей Князев взялся нас обвенчать, если позволит архиепископ Георгий, бывший военный летчик, застрявший в Европе с 14-го года. Наступал летний. Петровский пост, когда венчание запрещено в православном мире, но владыка Георгий посмотрел на меня в глаза и благословил на венчание в постный день 9 июля.

Владыка Георгий жил в крохотной квартирке Свято-Александро-Невского подворья, с геранью на окошке и иконкой Пресвятой Богородицы в красном углу. По сравнению с захолустными попами СССР обстановка была совсем убогой. Тут же протодиакон Андрей Фортунато взялся обставить встречу ко дню моего рождения. Мы приняли все условия без ропота и поправок.

Не раз мне приходилось «гулять» на свадьбах, но венчания не помню.

Свадьба брата Шуры, свадьба Мишки Гробмана, три свадьбы Эдика Штейнберга. После расписки в райсовете я сразу попадал на пир. Это были не «комсомольские свадьбы» с образцовым женихом в костюме и невестой в белоснежном нейлоне, с возложением цветов на могилу неизвестного солдата, с платным фотографом и танцами под радиолу, а обыкновенные, богемные пьянки с куревом «травы» и гитарой подпольного барда.

Жена и я желали настоящий, освященный церковью брак с приемом дорогих гостей. Католическая церковь, куда по началу обратилась моя супруга, смущенно отказала в церемонии, сославшись на то, что я из «православной страны с проблемами», но наши начальники парижского православия, выяснив, кто я и что, назначили церемонию. Брат тещи Жак Лаббе предоставил свой двор для праздничного приема. Двор при богатом доме в Сен-Жермен ан Ле, с подстриженной лужайкой, как в Спас-Хауз в Москве.

Меня приодели в бежевый, полотняный костюм с пестрой бабочкой от Сен-Лорана, обули и причесали и надушили особыми, мужскими духами, о существовании которых я и не подозревал. Брянский Растиньяк. В таком необычном виде меня повезли на рю Криме венчаться. Протоиерей Князев, священник Андрей Фортунато, певчие Сергиева Подворья очаровали видавших виды французских гостей, посаженных отцов, матерей и сватов. Над нами поднимали царские венцы, водили кругом, целовали и читали молитвы. Моих парижских духовников пригласили на свадебный прием в качестве русских свидетелей. Так что скучать без языка мне не пришлось. Тридцать три приглашенных и шесть детей. Дорогой гость протоиерей Князев, человек удивительно деликатный и чистый, сказал, что это не свадьба, а «вишневый чеховский сад».