Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Достаточно было нажать одним пальцем, и Жервис из говна мог сделать конфетку. Таким говном был я, когда встретился с ним в сентябре 1975 года.

Встреча состоялась на просторной квартире тестя Жервиса неподалеку от Американской церкви, в роскошном буржуазном салоне, где картина Ренуара в золотой раме напоминала, что мы в XX, а не в XVII веке.

Отец галерейщика Константин Жервис отлично говорил по-русски, потому что учился в одесской гимназии до эмиграции семьи в Европу. Да и сейчас, в ликеро-водочной торговле международного объема, знание языка ему значительно упрощало дела с советскими партнерами. Я часто заходил в книжный магазин Каплана и видел там затруханных старичков, позеленевших от книжной плесени и забот. Здесь же стоял гигант финансов, в костюме тончайшей шерсти, шитый на заказ, с ароматной сигарой и худощавой женой, украшенной драгоценностями.

Мой вид «дровосека» несколько охладил общество, упакованное «комильфо», они не знали, что мне хорошо в этой шкуре. Я успел срубить сухостой в Провансе и нарисовать картину, однако я заметил, что одет не так, как надо, и среди своих эпатаж неуместен.

Сервировка стола была высшего класса. Холодная рыба под белым соусом, свежая редиска, томатный салат, сыры, сладкий пирог, ликеры, сигары, кофе.

Даниель и его жена осмотрели мои слайды в фонарь, прихваливая картинки, но хотели бы видеть оригиналы, а это означало, что они ждут у себя в галерее или придут ко мне в гости. Всех смешил Костя и мой тесть, известный хохмач.

Я достойно держался за столом. Не чавкал и не дергал рыбные кости пальцами, пил умеренными глотками и белое и красное бордо, однако чувствовал, что смотрины провалил по всем статьям.

Артист, идущий на славу, обязан уважать деньги и все установления, с ними связанные. Позволять себе «имидж» клошара или лесоруба может только знаменитый художник. Бывает и так, что исправить ошибку уже невозможно, как это случилось со мной в Париже.

Чтобы удостовериться, что я не ошибся, мы встретились с Даниелем Жервисом еще раз, у него в галерее на рю дю Бак. Я принес свои гуаши, для профессионального глаза достаточно, чтобы установить творческие возможности художника. С обворожительной улыбкой он и жена Беатриса осмотрели кучу работ, щелкая языком, отобрали десяток в производство — «вот эти хорошо пойдут сейчас!». Я, ободренный поддержкой, повторял без конца «мерси, мерси боку» и обещал принести десяток холстов на продажу.

— Нет, так я не могу! — вдруг отступил галерейщик.

— Как не могу, мсье Жервис? Вы же битые два часа щелкали языком, отобрали лучшее и вдруг «не могу»?

— Вы знаете, — начал стриженный и бритый красавчик, — у меня особая нежность к русским художникам. Ведь мой отец родился в Одессе, я несколько лет возился с капризным Мансуровым, но с вами так я не могу, это будет непростительной авантюрой с моей стороны!

— Да, водка вкусная вещь, а как же живопись?

Он развел руками и смущенно улыбнулся.

— Не могу, идите к Дине Верни!

В чем дело, неужели неправильно оделся? Да, нет, рубашка «олд ривер», штаны «Мальборо классик», вид канадского лесоруба!

Всемогущий свояк отфутболил, но не навредил. Пусть он видный начальник, но на нем свет клином не сошелся! Чувствительный удар по «лесорубу», но Запад велик!

Зубрить язык и работать!

В ту осень я встречал московских клиентов на фоне Парижа, Франсуа Матисса, Зиге Фурри. Жильберт Фриме купил картину и обещал свести с американским галерейщиком. Мне что-то светило в Мюнхене. Там жили Джон Дорнберг, Лилька Бауэр, Йозеф Ридмюллер и совсем давно Фаворский, Кандинский, Явленский.

Настала первая европейская зима без снега.

После отъезда Лильки Бауэр в Германию у нас установилась регулярная, эпистолярная связь. Я знал о ее перемещениях по немецким «общагам», сообщал ей о своих делишках и, конечно, сразу откликнулся из Парижа. Лилька звала в Мюнхен. У меня были денежные дела в этом городе.

20 декабря мы с женой поездом выехали в Германию.

Свежий снежок появился на немецкой границе. За Страсбургом, на черном Рейне, берега были покрыты легким ледком. Поезд пересек застывший Дунай, похожий на обыкновенную канаву, и к вечеру показался тихий и крохотный Мюнхен.

В общаге университета мы нашли ключи от комнаты Л. Б., а внутри горячий душ.

Во время последней войны Мюнхен сильно бомбили, но главный собор стоял в неприкосновенности, знаменитая Пинакотека тоже, и городской музей — архитектура прямых линий с выставкой «Блау Рейтер» — снова возвышался на своем месте.

На катке баварцы в традиционных шляпах с перьями гоняли на коньках. В кино крутили новый фильм Фассбиндера, на площади стояла огромная елка, украшенная шарами и красными гирляндами. Вечером ее освещали сотни лампочек. Ни кому в голову не приходило выкрутить лампочки и забрать игрушки!

Опись сокровищ Пинакотеки не входит в мое изложение, но Альбрехта Дюрера, его «Автопортрет» (1500) с видом современного хиппи надо смотреть обязательно. Его четыре «Апостола» (1526) выглядят живее живых. Лобастый, с голым черепом святой Иоанн с коротконосым, густобородым апостолом Петром — форменное откровение! Немецкие художники той поры семитов Палестины изображали в виде крупных баб Баварии и с выразительными мордами бюргеров вместо исхудавших мучеников Востока.

Одно время тихий Мюнхен стал местом паломничества русского юношества. В начале двадцатого века там образовалась настоящая русская колония студентов, учеников рисовальных школ и ссыльных революционеров. От Фаворского я слышал, как он учился в «школе Калоши» и «школе Ашбе». В деревне Мюрнау, где мы пытались разыскать дом Габриеллы Мюнтер, подруги В. В. Кандинского, русские люди открыли человечеству «абстрактный мир» (1910).

В городском музее вся банда «Голубого Всадника» налицо.

Вл. Бехтеев (так себе), Алексей фон Явленский (очень хорошо!), Марианна фон Веревкина (так себе), Франц Марк (ничего), Август Макк (хорошо), Арнольд Шомберг (так себе), Пауль Клее (очень хорошо!), Василий Кандинский (хорошо), Габриель Мюнтер (так себе).

«Адье, тебе, премудрый берендей!»

Католический Ноэль мы простояли в соборе. Потом нас принял Джон Дорнберг. Он развелся с Юттой, но по-прежнему жил неподалеку, навещая сына. Жил он потертым холостяком. Стены квартиры украшали картины Вали Воробьева, напоминая, что эстетические вкусы хозяина не меняются с переменой государственных границ. Ни галерей, ни художников Мюнхена он не знал. Его занимала биография Леонида Ильича Брежнева и его днепропетровских приятелей. Через год или полтора вышла книжка с его розысками на «днепропетровскую мафию». Новый 1976 год мы встречали в югославском ресторане. Приглашал и платил Джон Дорнберг. Уютное местечко. Слышна русская речь и цыганская гитара. Весь ресторан дружно и по-русски кричал: «С Новым годом!» К нам подсел завсегдатай кабаков Леонид Иванович Барат, отставной полковник американской армии.