Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Я встречал «отца Герасима» в подвале Клыкова. Там он покорно бегал за водкой, и никому не приходило в голову прогнать сатану вон, и потому, что бесовщина постоянно соседствует с духовидцами, шизофрениками и гениями.

«Инженера Шварца» я нигде не встречал, но знал его супругу Малиновскую, раз или два ночевавшую у меня в подвале.

Эти безжалостные гангстеры подло крошили, ломали, били всех, кто казался им слишком дерзким, независимым и слабым. Восемь лет я был под осадой этих разбойников, а после моего поспешного отъезда в Париж мой подвал мог удержаться только чудом, чего не произошло.

«Отец Герасим» с бутылкой портвейна заявился к О. А. Серебряной, выпил за мое здоровье, потом спустился в подвал и сорвал замки одним махом.

— О чем ты говоришь, Серебряная, его туристическая виза давно истекла! Теперь он невозвращенец, потерявший право на площадь и имущество. За подвалом смотрит Мышков. Кто это? Это лирика, лишенная юридического основания. Незаконный хранитель! Возьмем все, пока Мышков не распродал сам!

Поздно вечером они спустились в подвал. Силач Герасим так ковырнул замки, что они полетели, как пуговицы с гнилого пиджака.

— Ишь, понавешал, гад!

Мой ключник уже обошел взломщиков. Он успел забрать мой «персональный музей» с работами Зверева, Яковлева, Гробмана, Вулоха, Ворошилова, Краснопевцева, Рабина, Немухина, Плавинского, Курочкина, Бордачева, Румянцева и других «нонконформистов». Грабители забрали громоздкие вещи и картины.

«Посреди комнаты возвышалась куча мусора», — доложил мне питерский художник Юрий Жарких, работавший в подвале месяц перед отъездом на Запад.

Декоративные картины «Альпийский пейзаж» и «Сенокос» немецкой школы грабители продали сразу. Картины разделили на четыре части, причем три части, Боруха, Герасима и Шварца исчезли без следа, а добычу свою Ольга Серебряная продавала постепенно, и часть покупателей мне удалось установить — Аида Сычева, гитарист Панин, Микеле Руджейро, Лен Вильямс, Андрей Карушин.

Сторож Мышков несколько лет щипал меня по-своему. Он постоянно плакался в письмах — платить за свет, за газ, за ремонт толчка и полов, и всякий раз находил причину продать из заветной папки гуашь Зверева или Яковлева, и заодно выцыганить парижский макияж для своей жены.

При одной мысли, что, возвратившись в Москву (а меня то и дело подмывало бежать в аэропорт), мне придется воевать с бандитами, клянчить собственные картины у людей, лишенных чувства чести и юмора, потом, если останусь жив, проситься назад, меня бросало в лихорадочную дрожь.

Шизофренический вояж в СССР был гораздо опаснее, чем парижская неопределенность.

Поутру я выходил из дому, на площади Сен-Сюльпис здоровался с четырьмя епископами, мирно сидевшими над покоренными львами фонтана, потом сворачивал на улицу Вье-Коломбье с бывшим театром Питоевых и спускался в метро, гнавшего на плас Насьон, место моих художественных преступлений в тупике Бел-Эр. А иначе, в хорошую погоду, от «епископов» нырял в узкую щель Ле Канет, с парой резных уток на фасаде старинного дома, и выходил к статуе философа Дениса Дидро, сидевшего с пером в удобном, бронзовом кресле. От него, в 86-м автобусе, мчался прямиком к себе, глазея на витрины, афиши, людей.

Бывало и поводил сатана. В соборе Сен-Сюльпис великий Эжен Делакруа расписал «шапель Святых Ангелов» — две стены и плафон (1861), прекрасный образец его живописного творчества, с яркими голубыми тенями и буйством красок. Тогда я садился на деревянную лавку и смаковал любимую «Битву Иакова с Адонаем», где два мускулистых молодца схватились под густым дубом и неясно, кто одолеет. Мы знаем, что всемогущий «Некто» повредил Иакову состав бедра, но у Делакруа неясно, чья возьмет. У Иакова больше решимости в позе, он сбычился и напирает, у Адоная же твердый, но несколько потерянный вид. В правом углу погонщики загоняют скотину. В центре композиции огромный, древний дуб, лучший дуб в мире! А на первом плане военный натюрморт с соломенной шляпой наверху. «Эй, господин Ван Гог, где вы?» Да, так и было. Ван Гог не раз сидел на этой лавке, пожирая стену Делакруа кусок за куском, насыщая свое богатое воображение.

«Ибо ты боролся с Богом-Элохим».

И когда маршрут смят и рабочий день побоку, я слонялся по заповедным дворам Парижа, открывая сокровенные следы культуры и радости.

Дворы и кладбища, парки и подземелья.

Не добравшись до мольберта, поздно вечером, уставший и голодный как гончий пес, я возвращался домой.

За год туризма меня никто не двинул по шее, не оторвал пуговицы и не пугнул матом.

Я начал поход по парижским галереям, отыскивая «свою».

Хозяева галерей торговали проверенным рынком товаром прошлого, рисунками Пикассо, Модильяни, Вазарели, Дали, и лишь изредка две-три галереи храбро выставляли основательно раскрученных американцев и, следовательно, беспроигрышных на французском рынке.

За мной стоял не американский банк, а «русская самобытность» на уровне фольклора — тройка, снег, матрешка, церковь. Иной самобытности за русскими не признавалось, и с удивлением смотрели на мои «американские опыты».

Молодежных галерей с авантюрной программой совсем не было. Мне сказали, что последние авантюры закончились в 1960-м году, со смертью Ива Клейна, с его монохромами и перформансами, ставшими подлинными находками в искусстве.

Немец Йозеф Бойс был еще жив и ходил по миру с лопатой на плече. Он играл роль землекопа, защитника зеленой планеты от нашествия ядовитой цивилизации. Обливаясь потом, он копал яму, бросал туда свою шляпу, засыпал и на макушке земляной пирамиды втыкал красный флажок боевой готовности.

Вот, что значит знаменитость в твердой валюте!

Мой сосед, уроженец Тулузы Жанно считал меня карикатуристом, как и Пикассо.

— Где же «ню»? — спросил он недели через две после знакомства.

«Ню» не появилась. Мой сосед разочарованно заметил: «А, понимаю, рисуешь карикатуры, как Пикассо!»

Мы притерлись друг к другу и сходились пить самогон тулузской выгонки. Сестра носильщика вырастила грушу в пустой, литровой бутылке, и заливала ее спиртом высоких градусов. Мы его не пили стаканами, а добавляли в горячие кофейные чашки. И приятно щекочет душу и улучшает пищеварение.

Мой участковый Коля Авдеев не знал, кто такой Пикассо, и считал меня не карикатуристом, а врагом народа.

Большая политическая разница.

Сосед копил деньги, чтобы выкупить комнату, в которой он жил, и жениться на порядочной женщине. По выходным дням он чистил ботинки и перся в кинотеатр порнографических фильмов. Эротические пикантности какой-то «Эммануэль» скребли его воображение и доставляли удовольствие закоренелому холостяку.