Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Фаворский считал, что равеннские мозаики — это апофеоз мирового натурализма. Мне хотелось лично проверить, что он имел ввиду и соответствует ли такое решительное заявление действительности.

Древняя Равенна расположена в вечных дюнах Адриатики, и ничего не предвещает, что вы въезжаете в рай. Наш моторный пузырек крутился по кривым улицам, пока не оказался у базилики V века Святого Аполлинария, с круглой звонницей в девять этажей. В сияющем просторе изящных пропорций открылись стенные мозаики, сплошным ковром закрывавшие стены базилики. Вот шествие девственниц и мучеников. Мозаика «Волхвы» — три персонажа в штанах и сапогах в обтяжку — азиаты что ли? — с приношением. Андрей Первозванный и апостол Петр на рыбной ловле — безукоризненной исторической точности и красоты вещь. Христос «Судья» с парой суровых архангелов и овцами по сторонам — несказанная прелесть по композиции и колориту. Поражает Христос. Молодой, безбородый юноша в синем хитоне и босиком. Ему лет семнадцать не больше. А какая посадка, какое величие в позе!

Базилика Святого Виталия восьмиугольной формы с мозаиками самого высшего класса. Нетленный шедевр VI века. Величественный силуэт императора Юстиниана со свитой. На другой стене супруга императора Феодора — опять чудо человеческого мастерства и красоты. Ослепительная игра мозаик и оконных витражей более поздней работы захватывают зрителя целиком, поднимают ввысь, поближе к овцам и волхвам, отлично и лично знавших Бога.

Где же натурализм Фаворского? Нет кровавых побоищ, нет кровавых рек. Византийские мозаичисты, работавшие в Равенне, не знали натуральной традиции. Их искусство было воплощением духовной чистоты и высокого символизма.

В начале сентября начинались школьные занятия, и мы вернулись в Париж.

Советский юрисконсульт Василий Бирюков продлил мне визу на полгода, но предупредил, что я рискую потерять московскую «прописку» и право на жилплощадь.

Звонили из Москвы друзья. Было впечатление, что подпольный мир продолжается, но как быть с незавоеванным Западом?

Западный образ жизни я начал с «кухонного мужика». Кухонные отходы здесь не бросают собакам из окна, а пакуют в хозяйственные мешки «пластик», крепко завязывают махор и собирают во дворовый ящик, рано утром исчезающий в грузовике. Моя поварская и кухонная деятельность вызвала неподдельный восторг моей тещи.

— Вот это зять, вот это размах: от эстетики Рембрандта до русского борща!

В магазинах всего навалом, но цены кусаются. Тюбик красного кадмия с мизинец величиной — 60 франков, то есть 10 долларов. А если взять все семь цветов, то получается месячное жалованье московского дворника.

Как заработать на краски, не сдавая позиций?

Опрятная квартирка моей жены не годилась для грязной работы живописца. Надо было искать рабочее место, где можно говнякать ядовитыми красителями, не думая о чистоте.

Уже в Риге (1963) у меня кружилась голова от постоянного «битте», там пуганный народ сразу переходил на «пожалуйста», но в Париже народ не битый и в голове стоит шум от крепкой латинской говорильни и писанины.

Значит, опять учиться.

О музеях, галереях и фондах я кое-что слышал в Москве, но там никто не придавал им значения. В книжках великих биографий эти учреждения просто не упоминались. Нам всем казалось, что денежные мешки скребутся в неприступное логово созидателя, в надежде отхватить гениальный опус быстрее других конкурентов.

Оказалось наоборот. Не «мешки», а сотни тысяч гениальных артистов толкаются у подъездов всевозможных «мешков» с толстыми «досье» в руках, набитых слайдами, каталогами, критикой, в надежде получить выгодную выставку в музее или галерее.

Натасканный с детства на прямую торговлю пещерного типа — «товар — деньги» и нос к носу, я был сбит с панталыку невидимками капитала и культуры, работавшими в неизвестном пространстве.

Оказалось, чтобы получить первую выставку в Париже, необходимо подождать, запасшись терпением буддийского монаха.

Мой поход в Министерство культуры Франции основательно надломил мои планы. В приемной, как у зубного врача, сидели люди с толстыми папками и картинами, связанными веревками. Мой предшественник по очереди, представительный дядя около шестидесяти, с благородной мордой аристократа, понимал по-русски.

Тридцать лет он выставлялся в парижских галереях, но обеспечить себе старость не мог.

— Я продавал картины маршанам и все тратил. Лишь недавно спохватился, что у меня ни гроша за душой!

Мне стало так страшно, что, не дождавшись встречи с бюрократом пенсий, я сбежал.

В октябре я записался на курсы языка в Альянс Франсез и снял мастерскую на площади Нации (плас Насьон), на восточном краю города, с окнами на крыши новостроек и паровозами за забором, «пейзаж вполне московский», как отозвался фотограф Игорь Пальмин.

О жизни русской эмиграции в СССР плелись самые причудливые небылицы. Коммунисты рисовали эмиграцию грозным и коварным врагом советского государства, организованной армией помещиков и капиталистов, бежавших от народного гнева к своим западным покровителям.

Первый «злобный враг народа», которого я встретил в Париже, был торговец книжками Андрей Савин, здоровенный парень с рыжей, кудрявой бородой. Родился он в Париже. Пел в церковном хоре и хорошо знал положение русской общины. Мне он сказал, усмехнувшись:

— Да здесь все на ладан дышит!

Разбитая церковными и политическим расколами, остаревшая эмиграция не превышала тридцати тысяч человек, в то время как маленькая Армения насчитывала триста тысяч, еврейская — семьсот, а алжирская более миллиона!

Русская капля в море!

Одно кладбище. Одна еженедельная газета «Русская мысль», где меня сразу тронули похоронные объявления с «осьми конечными» крестиками и «со скорбью извещаем», «панихида сорокового дня за упокой его души будет отслужена».

Такой трогательной литературы советский пролетариат не издавал.

А так — все как у людей. В Португалии народное восстание. В Берлине бесятся пацифисты, канадские сектанты предвещают конец света. В Москве давятся за шмотками. Мао Цзедун и Иосиф Броз Тито тяжело больны.

Я держал десяток картин, натянув на парижские подрамники. За лето скопился чемодан акварелей и заготовки будущих картин. Мои парижские советники, теща, тесть, жена решили, что мои опыты нужно показать знатокам галерейного мира, и приложили все старания, чтобы организовать мне встречу с «самым главным» в тот год маршаном, Даниелем Жервисом.

Знакомый тестя Даниель Жервис ворочал миллионами. Он продавал картины Хартунга и обладал высшими связями в мире коммерции, политики и эстетики. В тридцать лет он уже был президентом ярмарки искусств под названием ФИАК, им же и придуманной в 74-м году. Сын знаменитого торговца водкой Константина Жервиса, из семьи, бежавшей из революционной Одессы, и француженки из богатой семьи, он с детства купался в роскоши, кое-как учился и мечтал стать живописцем. Дарование оказалось скудным, профессия грязной, так что на семейном совете баловство прикрыли и заблудшую овцу поставили в нужное стойло. Самой удачной операцией молодого Жервиса было открытие мастерской всеми забытого русского эмигранта Павла Мансурова. Чуя поветрие моды на супрематизм, Жервис через русских эмигрантов разыскал забитого нуждой художника и выгреб у него все до последней картонки еще петербургского производства.