Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Лицо Клюева, а в особенности острый, длинный нос покрылись потом, он прыгнул на ящик и обратился с длинной речью не то к стене, не то к портрету Брежнева, наклеенному над столом, а когда Лимонов дошел до слов «в Париж он больше не вернется, оставил фотокарточку свою», тут он саданул кулаком по стене и зарычал:

— Я не титан, ворочать горами не стану, я — Клюев, я не выйду отсюда, пока не создам шедевр мирового значения, это будет великое искусство, это будет настоящая живопись, я — гений! И ты, Семен, гений, ты вдохновил меня на подвиг во имя искусства!

— Успокойся, выпей, — сказал почти трезвый Лимонов, — чего разошелся.

— Я не вылезу из подвала до тех пор, пока не оставлю человечеству шедевра. Принеси мне хлеба и кувшин воды, Вася! Я стану за мольберт и умру с палитрой в руках.

Клюев допил водку, не закусывая, и потребовал немедленно материалы. Лимонов отыскал все для живописи и прислонил к стене большой фанерный щит, обтянутый грунтованным холстом.

— Вот тебе краски, кисти, разбавитель, давай, орудуй, пока есть настроение, я поеду в Реутово, а то главный инженер взбесится.

— Запри меня, Лимонов, запри покрепче в подвале!

Через два дня Вася Лимонов вернулся со стройки, где он оформлял и устанавливал «доску почета», спустился в подвал на Таганке и обнаружил, что дверь мастерской открыта настежь, замок выломан, Клюева нет, но на мольберте стоял щит, прикрытый грязной циновкой. Вася сдернул циновку и увидел картину московской работы, некое изображение Голгофы, совсем не похожее на те яркие, сочные этюды, которые писал Клюев в институте.

Прямо посередине холста, вялыми, невыразительными мазками был нарисован крест, на котором извивалась голая жена Клюева, а на крестах по соседству висели трое распятых разбойников с длинными волосами и бородами до пояса, должно быть сыновья Клюева. Кроме этих главных персонажей и фона, вокруг крестов стояли некие подобия людей, покрашенные синим контуром, на одном из них была приклеена голова Черчилля и подрисованы кудри, на другом — голова Сталина, но с подрисованной черной краской бородой, третья голова отвалилась и лежала под мольбертом, очевидно Трумэна или Рузвельта, потому что на полу лежали груды старых журналов «Огонек», изрезанных создателем картины. Верхняя часть холста оставалась незакрашенной.

Вася Лимонов принес из подсобки ведро с керосином, намочил тряпку и очистил щит от масляной краски.

В тот же день в витрине 18 отделения милиции, Дзержинского района, прохожие города Москвы не увидели портрета гражданина Клюева С. И.

Говорили, что художник нашелся.

— Мне на искусство наплевать, мне нужны деньги! — ясно выражался приезжий авангардист Владимир Бугрин.

Вскорости на общественных торгах появились его картинки в «голландском духе», главным образом «марины», и были замечены любителями морских бурь и урагана.

Наивные люди полагают, что хлынувшая «третья волна» состояла из великих людей, не согласных с политикой Кремля. Все — антисоветчики, да, но не все — таланты.

— Я буду рисовать «марины» до тех пор, пока не иссякнет покупатель! — сказал Бугрин.

В своем родном Ленинграде он рисовал пейзажи, не проходившие выставкомы, в Австрии «иконы», потому что нашлись заказчики, а в Париже «марины», чтобы кормиться и жить, как кормится и живет советский художник, скажем, в Туапсе или Салехарде. Политическое диссидентство художника оказалось сплошной липой, участие на «нонконформистских» выставках вопиющей наглостью, — ведь Володя признавал только конформизм в искусстве и жизни, а жизнь на Западе оказалась полной непредвиденных зигзагов.

На первом собрании «Союза русских художников» — такая организация существовала во времена Константина Коровина и воскресла с нашим появлением в Париже — я увидел много знакомых лиц: Игорь Шелковский, Гарри Файф, Коля Дрон, Володя Бугрин, Юрий Жарких, Оскар Рабин, Миша Рогинский, Эдик Зеленин, Адам Самогит, Катя Зубченко, Олег Яковлев, Коля Любушкин, Толя Путилин, и несколько старичков, едва передвигавших ноги.

Мордвин Коля Любушкин смирно жил в ленинградском подвале с пышной женой, мечтавшей о богатой жизни. В 1975 году он попал на выставку неофициальных художников, разрешенную властями. Шум, поднятый прессой, так вскружил ему голову, что он ничего не соображал, когда эмигрантская «еврейская волна» его захватила и понесла как щепку на дикий Запад, где его никто не ждал. Отрезвление пришло сразу после бегства жены с каким-то французом. Коле хотелось есть, а хлеба не было.

Новаторство мордвина оказалось сплошной липой. Он привез в чемодане одну картинку с изображением леса и жены, нарисованную мягкой пастелью. По моему совету он вышел на людную площадь Бобур и показал портрет беглой жены народу. Успех превзошел все ожидания. Туристы завалили его заказами. Любушкин снял квартиру, обедал по ресторанам и о лучшей жизни уже не мечтал.

Иная, но не менее поучительная участь постигла ленинградца Анатолия Путилина, сумевшего сменить пластинку после лихорадочных срывов и размышлений. Участник «газаневщины» считал себя прямым и верным последователем Казимира Малевича, и в тихом Париже, куда занесла его эмиграция, его творчество никто не заметил и не оценил. Гордый супрематист решил подкармливать супрематические розыски побочной работой гитариста русских кабаков, но росла семья, денег не хватало на жизнь и краски. Тогда он решительно повернулся к фотографической манере письма и напал на провинциального торговца картинами, оценившего его мастерство. Появились профессиональные заработки. Путилин двинул по шапке вечную дружбу с Малевичем ради спасения семьи от поколевания голодом.

«Сукин сын, этот Малевич!»

«Новая левая», придуманная газетчиками Запада, — «мощное подпольное движение», существовало только в больном мозгу искателей приключений. С третьей волной плыли люди сомнительной культурной традиции и без всякой самобытности, о которой мы любим говорить.

Лидию Алексеевну Мастеркову я знал давно. В 60-е годы она начинала с «абстракций» невиданного расклада. Картины напоминали древние, изысканной работы плащаницы, но с тем врожденным даром колорита, ритма, рисунка, которые не продаются на базаре. Ее постоянное присутствие в кружке Лианозово мне казалось не пришей кобыле хвост, потому что вдохновитель лианозовцев, старичок Кропивницкий чирикал разноцветными карандашами портретики девчонок и оставался убежденным реалистом и на Лиду вряд ли производил впечатление. Она выставлялась по квартирам и сразу вышла на крохотный иностранный рынок Москвы. Ее московская квартира была обставлена разностильными вещами, но в красивом ритме старины и современности, роялем хорошей марки и приблудными кошками на белых подушках. Непримиримый характер женщины, не выносившей глупости советских выставкомов и мерзопакостный, пролетарский быт страны, вынудили ее искать славы и подобающего места на мировом Олимпе Запада. Парижская галерейщица Дина Верни открыла перед ней двери успеха и денег, но гордая московская боярыня не выносила поучений и мелких придирок «одесской жидовки» без роду и племени. Лида наивно считала, что Дина приставлена к ней в качестве прислуги, но не так думала честолюбивая галерейщица. Она, как это принято в капитале, лепила из приезжей бабенки из дикой России свою беговую лошадку на все доступные ей призы.