Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

От него шел свет и очарование юмора.

Его так замотала московская богема, что от мальчика с Урала, игравшего Баха, ничего не осталось.

Известием о смерти Ворошилова меня удивил Мамлей, по обычаю обнюхивая собеседника.

Мы встретились в кафе Латинского квартала.

— Ну как там, Валь, в Индии?

Я вернуйся из Индии, где справил свое пятидесятилетие.

— Очень, очень жарко, Юра!

— Я так и думал! — скривил рот довольный Мамлей. — А ты знаешь, Игоряша Ворошилов, папаська, умер?

Тут я, в свою очередь, скривился и заказал большой бокал пива.

Мамлей тянулся к большим тиражам и тихой сапой вползал в Москву. Его хорошо встретили. Он видел Ворошилова за три дня до смерти.

Там не жлобские, пиратские тиражи и питание одной овсянкой без гонораров, — мы забыли, что они существуют, — а миллионные тиражи и мировая слава, читка не в салоне Аиды, единственном в Париже, а на стадионе Ленина, народу!

Несмотря на потертый пиджак и засохшую лапшу на груди, издали напоминающую почетный орден, в походке бывшего учителя арифметики явилась особая стать тиражного писателя.

Внутренний огонь естества!

С Василием Яковлевичем Ситниковым меня свел Ксаверий Дуниковский, польский абстракционист, показанный в московском Манеже, осенью 1959 года. Как всякие высокомерные и дурно воспитанные идиоты, я с пеной у рта защищал скульптуры и картины поляка, отбиваясь от яркой критики мужика в черной шляпе, окруженного красивыми девицами. Затем подошел министр культуры Н. А. Михайлов, и вдруг незнакомец стал в мою защиту и обличил министра в тупости.

Такой крутой поворот нас и сблизил. Мы вышли из Манежа вместе и пошли к скульптору Цаплину, жившему во дворе ЦУМа.

Затем мы пересекались на разного рода «квартирных выставках», куда В. Я. Ситников приходил смотреть картинки, обмениваясь ничего не значащими фразами — «ну, вы все учитесь», а по-настоящему сдружились лишь в 1967-м, когда стали соседями по кварталу — он на Лубянке, я на Сухаревке. Моим учителем искусства он так и не стал, но наставником в жизни несомненно. Общие интересы в «дипарте» повязали нас навсегда. Короткое знакомство не прерывалось и в эмиграции, где возникла регулярная переписка. Из Америки, куда В. Я. Ситников перебрался в 1980 году, письма приходили реже, но я за ним присматривал издалека. Его кончина в декабре 1987 года окончательно меня убедила, что я потерял драгоценного человека и необходимо сохранить о нем прочную память. Творческой биографии художника я не составлял, у меня нет под рукой его произведений, но данных собралось достаточно, чтобы выстроить портрет.

Василий Яковлевич начинал первым.

Он родился за два года до русской революции. Вот его автобиографическое начало: «Отец мой, Яков Данилович, взял мою мать за 25 верст от родной деревни Новые Ракиты, что на верхнем Дону. Пять лет не было детей. После несложного вмешательства деревенской колдуньи по прозвищу Ведениха моя мама забрюхатела мною, а когда я явился на белый свет, 18 августа 1915 года, об этом знала вся округа до Лебедяни».

Так видит свое начало сам Василий Яковлевич Ситников.

Папа (1889–1949) из села Новые Ракиты (360 дворов), 3 километра от Лебедяни Тамбовской губернии, призван в ряды Русской армии, три года воевал в 9-й роте 148-го пехотного черноморского полка, демобилизован ефрейтором в 1918 году.

Мама, Дарья Семеновна, в девичестве Богословская (ум. 1951 г.), из села Зуева, дочка мельника.

Крестьяне разных сел.

Ох, эта Лебедянь! Ох, этот Ситников!

В 1843 году молодой охотник Иван Тургенев сразу попадает к «известному барышнику Ситникову». Позднее в читальне имени И. С. Тургенева (1930) московский школьник Вася Ситников зачитался.

«На другой день пошел я смотреть лошадей по дворам и начал с известного барышника Ситникова» («Записки охотника», «Лебедянь»). Писатель не перепутал и не стал придумывать. Лебедянские торговцы лошадьми почти все были Ситниковы, и художник сохранил породу предков. «Ситников заломил цену небывалую» (И. Т.) — навсегда остается его торговой политикой. «Сколько? — спросил князь. — Для Вашего Сиятельства пять тысяч. — Три. — Нельзя-с, Ваше Сиятельство, помилуйте…»

Голод. Мякина. Тиф. Людоеды шалили дальше, не на Дону, а на Волге. Крестьяне разбегались кто куда.

Отставной ефрейтор Яков Ситников атаковал Москву, столицу первого в мире пролетарского государства, осенью, на исходе 1920 года. Работа нашлась сразу. Завхоз «детдома» в конфискованном дворце князя Юсупова. Жилье в подвале. Там ефрейтор не ужился. В 1921-м сменил потертую шинель на мундир швейцара при гостинице «Гельсингфорс», что на Сретенке, Рыбниковский переулок, 3/13, подвал.

Базар. Больница. Школа. Учись. Торгуй. Живи.

В 1922 году Васю определили в школу общеобразовательных наук в Большом Козловском, где учился спустя рукава, а точнее, «в школе учился плохо» (брат Николай Яковлевич, со слов матери). Это значит, что дважды сидел. В пятом — «я прогуливал ебанскую коммунистическую школу весь 1927 год, шляясь по колоссальным рынкам Москвы», в седьмом (1930) — «я имел представление наиполнейшее о вашей рыночной системе предпринимательства на практике» (В. Я. американцу Игорю Миду, 1978 г.).

В пролетарской стране не было гвоздей и мыла. В очередях давились за пестрым ситцем. В кинематографах спорили футуристы. В музеях выставляли кубистов. У Сухаревой башни, где когда-то жил колдун Яков Брюс, постоянно кочевала огромная толпа старьевщиков, воров, беспризорников, бродяг. Воспрянувшая духом буржуазия торговала офицерскими сапогами и картинами мировых классиков. Школьник Ситников, как завороженный, простаивал перед лавками антиквариев, рассматривая холсты Архипа Куинджи, Тропинина и Фердинанда Браклера.

У московских старьевщиков он приобрел завидную способность собирать интересные вещи.

«Мои карманы той поры были переполнены множеством замечательных вещей, от конфетной оберточной бумаги, пуговиц, дамских брошек до обыкновенной проволоки и разноцветных камешек. Я сейчас не в силах перечислить эти мальчишеские сокровища, которые я рассматривал как материал, из которого можно преинтереснейшее построить!..»

Еще хуже и дальше. В десять лет он сам взялся за краски. В 1925-м, летом, в Лебедяни, он нарисовал картину «Луна в облаках», краем глаза посматривая на Архипа Куинджи.

В 1928-м гостиницу «Гельсингфорс» ликвидировали. Швейцар Яков Ситников «каморку под лестницей» сменил на комнату третьего этажа, разделив ее на две части, детям и родителям. Комната под номером четыре (4), «в которой раньше жила хозяйка гостиницы, а за ней управляющий, уже присланный советской властью», — уточняет Николай Яковлевич.

Швейцар Яков стал кондуктором курьерских поездов.