Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Смущал «серьезный» Г. Д. Костакис, собиравший его почеркушки.

Я присматривался к нему. Пять лет он жил у меня, не вылезая из сундука. Пещера Преподобного Антония не для него. Зверев ближе к Василию Блаженному, юродство без креста. Особая форма дерзости, не подвиг смирения, а бунт гонимого народным гневом. Абсолютный индивидуализм и духовный подвиг на свой лад. Его парадоксальная жизнь имела скрытый смысл, но что в ней великого и философского, я не знаю.

Бродячего живописца не раз хоронили, а он являлся как с гуся вода. Скоропостижную смерть я проверял через «верных людей». «Да, Толя умер, отпет и погребен в Москве!» — говорил Леня Талочкин. «Да, на поминках была водка и брусника», — кричал из Москвы Рудик Антонченко.

13 декабря я написал короткий некролог в «Русскую мысль».

После публикации позвонил Толстый и сказал, что некролог написан в сокращенном виде и он собирается писать сам отдельным документом. Вскорости появился «финансово-артистический отчет о поминках по Анатолию Звереву в Париже», где Толстый использовал мои данные в обличительную форму.

Мир твоему праху, раб Божий Анатолий!

Плотная творческая связь Аиды Сычевой с «первой волной» совпала с материнской опекой знаменитой старухи Ирины Одоевцевой, автора декадентских стихов и толстых мемуаров в двух томах «На берегах Невы» и «На берегах Сены». Поэтесса Серебряного века давно собиралась умирать и под занавес нуждалась в толковой прислуге. Гуманистка Аида предложила хозяйке просторной трехкомнатной квартиры, купленной на сбережения таксиста Якова Горлова, последнего, давно усопшего мужа поэтессы, сразу трех денщиков на выбор — декламатора Льва Круглого, альфрейщика Женю Горюнова и беглого матроса Игоря Андреева. Придирчивая эстетка взяла троих: Круглый читал на ночь стихи Пушкина, Горюнов подметал квартиру, а рыжий, как огонь, матрос водил ее по скверу дышать воздухом.

Игорь Андреев перебрался к больной поэтессе, варил ей манную кашу, питерской скороговоркой рассказывал о своих похождениях в открытых океанах и спал за стенкой, готовый явиться по первому зову. Время шло, богатую библиотеку растащили все четверо, но, к всеобщему удивлению русского зарубежья, девяностолетняя женщина не собиралась умирать. Мало этого, она сумела тайком продать квартиру и улетела умирать в любимый город на Неве! Такой сильной пощечины Париж не знал со времен Гражданской войны.

Денщика Андреева Аида отстранила от дома «за дурь», под улюлюканье Мамлея и Лимона, отфутболив в парижский скват.

Дворник Женя Горюнов решил последовать примеру поэтессы и вернулся в Ленинград.

Ни профессиональный лектор Круглый, ни прозорливая Аида не смогли облапошить старую женщину с опытом двух мировых войн и присвоить большую квартиру.

— Не старуха, а форменный Чернобыль! — ворчала Аида, недовольная выходкой Одоевцевой.

Мамлей и Лимон тихо сдвинули стулья. Забренчал дверной звонок. Из прихожей, затягивая дорогой галстук в крапинку, вышел красавец с пышными бакенбардами, в двубортном полосатом костюме и с легким поклоном представился:

— Брусиловский Анатолий Рафаилович!

Завсегдатаи салона сжались от страха. У Саши Свечиной задрожал тяжелый зад. Сильва Бруй скрестила руки, готовая кинуться в бой. Мамлей и Лимон затихли, как мыши в лапах коварного кота.

Пришел не самозванец Саша Хлестаков, знавший Пушкина — «ну, что, брат Пушкин?», — а настоящий московский ревизор, куратор всей советской культуры сверху донизу.

Хозяйка крепко, по-мужски сжала руку гостю.

— Анатолий Рафаилович, располагайтесь, будьте как дома!

Последний вождь советской культуры плотно сел в кресло почетных гостей. Опрокинув стопку водки и закрутив кверху усы, важный гость спросил:

— Ну, что здесь происходит?

— Ничего особенного, Анатолий Рафаилович, — в России выживание, в Европе доживание.

Феномен «возвращенства» снова вошел в жизнь русского рассеяния. Его круги повторялись неоднократно. В 30-е годы, когда Россия строила идеальное общество, туда повернули беженцы царских времен, поэты и художники, военные и политики — Перец Маркиш и Марина Цветаева, князь Петр Кропоткин и граф Игнатьев, Иван Билибин и Роберт Фальк… В 40-е, после победоносной войны с фашизмом, в сталинскую Совдепию с лампасами и звездами потянулись целые выводки русских дворян и прогрессивно настроенной интеллигенции.

Перестройка взметнула новую волну репатриантов. Вернулась сумасбродная дочка Сталина, Светлана Аллилуева-Петерсон, бежавшая из страны в 1967 году. Ее не расстреляли, не осудили, а назначили директором музея ее отца в Грузии. Ленинградский диссидент, «политрук» нелегальных выставок Игорь Синявин, десять лет тщетно воевавший с бездуховным американским обществом, стал под знамена М. С. Горбачева и вернулся в родной Питер. «Грешный сын», как он представился журналистам, ходит по столице, выступает по телевидению, получает жилье на Невском проспекте и беспрепятственно возвращается в неприступный Нью-Йорк, где его с нетерпением поджидает семья.

Такого в России еще не заводилось. Возвращенцев не убивали, не ссылали в сибирские рудники, а встречали с колокольным звоном.

Согласно сообщениям газет, тысячи эмигрантских заявлений разбираются на возврат.

У непримиримых врагов русской жизни, авантюристов и законников, будущая Россия рисовалась бабой, бегущей в степи, с размытыми туманом боками. Законники посягали на святую святых русского быта, на ликвидацию взятки и справедливое распределение денег, а что будет потом, их уже не трогало. Это были не голоса свободы, как пытались корявым языком представиться недовольные эмигранты, а голоса подзаборных собак, — тявкать на все, авось кто и услышит. В нестройный собачий лай пристроился и парижский листок «Вечерний звон», где его постоянный сотрудник, закройщик Лимонов, выразил план компании: «Бумагу — мне!»

За ним последовали беспородные псы Москвы во главе с барбосом Дудой (бульварный журналист Игорь Дудинский), самоварщик Басмаджан, кликуша Татьяна Горячева, способная в короткой статье перечислить всех святых мира, не сказав своего мнения, пес с грязным хвостом, мистик Мамлеев и автор пустейших манифестов Толстый.

Ох, этот Вовик Толстый!

Он выдавал себя за прямого потомка князя Рюрика и царя Соломона, но не надо быть физиономистом и психиатром, чтобы определить беспородного, дворового полкана с одним зубом.

«Нет, Левчик, ты глянь!»

Если расположить время геометрически, кончина А. Т. Зверева (1986), затем Васьки-Фонарщика (1987) и кончина И. А. Ворошилова (1988), то оно опирается на дорогих покойниках.

Игорь Ворошилов, мой первый ученик в Москве, естественно, спился.