Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

«К борьбе задело Ленина-Сталина будь готов!»

Советский пионер на призыв гениального Ленина отвечает: «Всегда готов!»

Я получу диплом высшей квалификации и буду продолжать дело Ленина как живописец.

По торжественным дням (7 ноября, Новый год) Вощинский готовил спектакли. Он собирал активистов драмкружка, зубрил с ними тексты и сам брал в руки кисть. Среди замеса клеевых красок его кисть танцевала, как балерина. Бумажные декорации с изображением ворот, заборов, карнизов, фризов он воссоздавал по памяти, не обращаясь за подмогой к эскизам. Этот наивный и хрупкий декор мне казался шедевром художественного творчества.

Теперь, по прошествии полувека, стоя у ворот академии Жульяна в Париже, на оживленном перекрестке Латинского квартала, я думаю о таинственной судьбе брянского «француза». Почему он пришел в советскую Россию? Что за тайная сила в далеком 1947 году вырвала его из солнечного Сиднея?

Работы его друга Жоржа Вакевича висят в «луврах» мировой культуры, а декоративные шедевры Николая Никодимовича Вощинского смыли и сожгли в костре брянской школы еще при жизни их созидателя.

Н. Н. Вощинский — большой человек!

Его культурный горизонт выделялся широтой интересов и яркостью. Он с одинаковой легкостью и знанием дела говорил об устройстве японского пулемета и шахматных этюдах Ботвинника, о красоте классического шрифта и ценности нумизматики. Свой летний отпуск он проводил в обществе археологов, ковыряясь в бесчисленных могильниках Брянщины.

Крик чеховских сестер — «В Москву, в Москву, в Москву!» — поднимает на ноги всех мечтателей медвежьих углов России. Учиться, работать, творить в огромном городе с международным аэропортом, столице «всего прогрессивного человечества», для каждого начинающего честолюбца означает напряженную, полнокровную и веселую жизнь на виду всего человечества.

Глухой зимой 1952 года мать повезла меня в Москву. С Киевского вокзала до станции «Красные Ворота» мы ехали в метро, похожем на сказочные дворцы братьев Гримм. Недолго плутая, мы нашли дом, где жил Яков Мироныч Воробьев, младший брат моего деда.

Особый дед. Столичная штучка. В 20-е годы «дядя Яша», так его звала мать, так начал и я, бросил брянскую глухомань и квартировал в тихом дворе, занимая в огромной, многонаселенной коммуналке комнату в два окна с красивым видом в сад юсуповской усадьбы, где виднелись засыпанные снегом боги Олимпа и пестрые снегири у Харитонья в Огородниках. В коричневой картонной папке лежали любовно оформленные рисунки и гравюры русских художников. Одна, под стеклом, «Слепой нищий с поводырем» какого-то И. А. Ермина, украшала стенку.

Мой угрюмый дядя спал с открытой форточкой, вставал в шесть утра на утреннюю гимнастику, опасной бритвой брил шею, обливался холодной водой, сдувал пыль с фетровой шляпы и уходил, не завтракая. Сначала я не мог понять, где он ест и что. В пустой и холодной комнате съестным и не пахло. Потом оказалось, что он ест и служит в бакалейном магазине с китайским орнаментом. Витрины торгового предприятия ломились от красочных муляжей, перемешанных с пестрыми упаковками чайных и шоколадных изделий. Служащие почтамта на вес покупали дешевые ароматные леденцы. Жильцы доходных домов, где было много художников и педагогов, заказывали пахучие кофейные зерна из Индии и Египта.

План нашей поездки состоял из двух частей: посещение Приемной Президиума Верховного Совета СССР, где принимали прошения на помилование заключенных, посещение исправительно-трудового лагеря в селе Лианозово, где пятый год сидел брат Шура, и вторая часть — определение меня в художники.

Прошение о помиловании мы сдали под расписку, в приемной тов. Шверника на Моховой. На следующее утро добрались до образцового лагеря в Лионозово, померзнув часок в настежь распахнутом вагоне.

В лагерной приемной, украшенной картинами в золотых рамах и красными коврами по полу, было светло и уютно. Толпились люди со всех углов просторной Совдепии, с мешками, кульками, чемоданами. Часа два мы выждали очередь и дождались свиданки. Появился брат, с коротко стриженной головой бугая, в яркой, клетчатой ковбойке и синих штанах. Говорили о чепухе и плакали. Брат ухмылялся. Забрал гостинцы и раньше времени ушел, махнув рукой ревевшей матери.

Я, грешным делом, подумал, что в лагере ему живется гораздо лучше, чем нам на воле.

У «дяди Яши» был большой блат среди художников.

Московская беготня по магазинам закончилась встречей с профессором рисования Владимиром Андреевичем Фаворским, ждавшим нас в Художественном училище на Садовой-Спасской. Степенный, бородатый старик, в круглых очках и черном вельветовом пиджаке, разгладил упрямый рулон ватмана, прижал его книжками и сказал, внимательно глядя на копию портрета товарища Сталина в три четверти:

— Вам надо не срисовывать чужие изображения, а рисовать с натуры, в натуре вся правда искусства.

Когда мать узнала, что учиться «натуре» надо семь лет, то дернула меня за рукав и потащила вон, извиняясь перед профессором за беспокойство.

— В Москве совсем сдурели, семь лет ждать диплома и чистого места! Дома пойдешь в маляры!

Старый профессор, лукаво улыбаясь, записал мое имя в свою книжку и просил заходить в гости.

Мать сразу уехала в Брянск. Я познакомился и сдружился с внучкой «дяди Яши», Настей Ястржембской. Мы слонялись по улицам большого города. Она повела меня в Театр имени Н. В. Гоголя, где давали утренник для детей. В фойе возвышалась разукрашенная огромная елка до потолка. Нарядные дети пели, водили хороводы и получали подарки.

Столица нашей родины Москва и в ненастное время зимы поражала своим многолюдством и размерами улиц. Мраморные дворцы метрополитена с бегущей толпой, широкие улицы с грохотом трамваев, высокие каменные дома с паровым отоплением, сияющие витрины магазинов, несметные сокровища музеев — все это ослепляло, кружило, завораживало.

И повсюду — знатные люди страны!

— А что ты любишь? — спросила мой верный гид Настя.

— Я люблю рисовать.

— Пойдем, я покажу тебе один музей.

В Музее восточных культур я обалдел.

Свитки, свитки, свитки!

Китаец Цыбайши рисовал на рисовой бумаге, одним ударом кисти изображая бегущую лошадь! Ничего подобного я не видел. В моей хрестоматии о таком не писали.

Насте семнадцать, она сдаст на аттестат зрелости и поступит в Институт восточных языков. Будет дипломатом, как папа. Книжки про любовь я не читал, считая слова пустой болтовней, и Настю обожал молча и скрытно.