Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Я живу на Пироговке, а дача у нас в Кратово. Хочешь — приходи. Познакомлю с мамой. Она у меня хорошая.

Конечно, я хотел на Пироговку и в Кратово, но раз «дядя Яша» встал над моим диваном и сурово сказал:

— Есть работенка. Будешь позировать адмиралу!

В глубине двора, где, по словам дяди, когда-то возвышалась бронзовая фигура царя Александра Третьего на могучем коне, в начале века построили высокий плоский дом, где поселились художники, профессора механического института и много прислуги. Адмирал Павлинов жил на шестом этаже, но я никак не мог сообразить, почему в сухопутной Москве художника зовут «адмиралом», а сейчас думаю, что Павлинов мог служить мичманом в Японскую войну 1905 года и с тех пор не расставался с черным двубортным сюртуком морского покроя. Квартира его походила не на корабль, а на зоологический музей. Повсюду стояли пыльные, набитые опилками чучела диких животных — медведь, рысь, волк, лиса с рыжим хвостом, лошадиный череп. На видном месте возвышался человеческий скелет с хорошими, молодыми зубами, но покрытый толстым слоем грязи.

«Адмирал» сунул мне пожевать пряник, задвинул в угол и приказал:

— Рисуя спину, помните о животе.

Две пожилые ученицы, такие же пыльные и заштопанные, как и чучела диких зверей, зачирикали карандашами по бумаге.

— Модуль упругости вельвета дает большие, пологие складки, — пояснял старухам «адмирал», заложив руки за спину.

В перерыве я заглянул в альбомы рисовальщиц.

— Это не для вас, — сказал педагог, — это для тех, кто рисует!

Мне и в голову не приходило сравнивать эти почеркушки простым карандашом с картиной любимого художника Виктора Пузырькова, висевшего на главной стене Третьяковской галереи. Там как живой изображался отряд вооруженной до зубов морской пехоты по колено в воде, непобедимые и могучие богатыри в черных бушлатах и полосатых тельняшках. Перед картиной, оцененной Сталинской премией, постоянно толпился народ с восторженными лицами. Картина Пузырькова оставалась недосягаемой вершиной художественного совершенства, о котором я мечтал в то время.

Однажды к мастеру складок Павлынову зашел дядя в роскошной кожаной куртке с меховым воротником и в картузе с ярким якорем, художник Георгий Григорьевич Нисский.

Сейчас имя Нисского совершенно неизвестно широкой публике. Никто не знает, где его картины и когда он скончался. Но в то время он купался в славе лучшего мариниста, обласканный властью и живший на широкую ногу художник и спортсмен первой величины.

Меня сразу потряс огромный черный «ЗИМ», сверкавший никелем во дворе. Нисский лично пригнал его из города Горького, где директором автозавода был старый заказчик и хороший приятель. Оказалось, что Нисский был не только академиком живописи, но и чемпионом Москвы в парусном спорте, что было невероятной редкостью среди домоседов «вечного реализма», и уникальным водителем автомобиля. Можно без преувеличения сказать, что автомобиль был его походной мастерской, продолжением жилья и жизни. В багажнике лежали холсты, картонки, альбомы, краски в коробках, разбавители, кисти и всевозможные мастихины.

Свой творческий день он начиная с киоска Петровского парка, где зимой и летом подавали коньяк с икрой.

Художник выпивал граненый стакан залпом, зажевывал красной икрой и в приподнятом настроении гнал свой «ЗИМ» в Химки, в Завидово, в Осташков. Изредка он выруливал на обочину, и не вылезая из хрустевшего кожей сиденья, набрасывал проекты будущих модернистских композиций с опрятными хатами и чистыми шоссе.

В культурной политике страны он занимал высокий пост инспектора высших учебных заведений, подчиненных Академии художеств, и в любой момент мог нагрянуть в деканат и напугать руководство вуза.

Тогда, в феврале 1952-го, «адмирал» Павлинов, учитель Нисского, и пара старушек наотрез отказались «кататься по Москве». 51 же, пылая от страстного желания прикоснуться к дарам высокой цивилизации, сразу сказал «хочу», и мы помчались!

«Дядя Жора» жил на Масловке в просторной, современной квартире, где стояла огромная картина с изображением пейзажа, больше напоминающего американский простор с Гари Купером, чем русскую, навозную деревню коммунизма.

Вдруг он бросился к балкону и ткнул пальцем в человека в черной шубе, застрявшего в сугробе:

— Смотри, Иогансон! Наш главный академик, брат, таковский — когда он пьян, то он Сезанн, когда он трезв, то он Маковский!

Теоретик и практик бригадного творчества Борис Владимирович Иогансон в молодости увлекался французскими импрессионистами, а в зрелости стал эпигоном русских реалистов, среди которых Владимир Маковский, автор жанровой сцены «Не пушу», отличался особой серостью.

Позировать Нисскому мне не пришлось, но с ним впервые в жизни я отведал комфорт быстроходной, моторной техники.

Всем беднякам и попрошайкам Нисский рассовывал деньги. Не долго думая, он доставил меня в Новогиреево, где меня ждали художники. Судя по всему, знаменитый художник страдал от отсутствия детей в семье. Он грустно улыбнулся, когда я сказал, что у меня есть дед в Москве, а в Брянске живет мать. Думаю, он предпочел бы, чтоб я оказался беспризорником.

Поселок Новогиреево располагался на дальней, восточной окраине Москвы. Добирались туда электричкой или трамваем, по бывшему Владимирскому тракту, где в старину прогоняли в Сибирь каторжников. По правую сторону шоссе, в худосочном садике стоял «дом Фаворского». Безликое здание из красного кирпича, с наглухо забитой парадной дверью.

Адрес Фаворского, заказавшего живую натуру, я получил от «дяди Яши», знавшего его с двадцатых годов.

Дверь с заднего дворика открыл молодой человек с густой черной шевелюрой, оказавшийся зятем хозяина, скульптором Дмитрием Шаховским. Сам Владимир Андреевич, склонив розовый лоб над столом, что-то царапал на деревяшке. Вокруг смирно корпели за мольбертами сразу четыре женщины, жена художника с сестрой, дочка Маша и свояченица Мила Карташева, жена скульптора, жившего за стеной. Как только меня поставили, обрядив в тяжелые сапоги и длинный армяк, в позу бегущего человека, — позднее В. А. Ф. перевел рисунок в гравюру «Гришка Отрепьев, убегающий в окно», — в кружок присоединилась еще одна художница лет двадцати отроду, студентка Ирина Коровай, чуть не ставшая моей женой.

Никакой суеты! Творческая тишина! Свобода творчества!

Попытку молодого зятя вставить уличную хохму все решительно осудили. При гробовом молчании в конце сеанса я попросил воды. Мне заварили чай с конфетами. Свояченица Фаворского села за развинченное фортепьяно и сыграла скучнейший музыкальный этюд. Уходя, я мельком осмотрел рисунки. Казалось, их рисовал один человек, неловко выводивший объемы и складки армяка.