Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В семье Фаворского я воочию убедился, что за самое глупое рисование можно получать деньги и припеваючи жить. В этом я постарался убедить мать и родичей по приезде в Брянск.

На Пироговке я побывал, но до Кратова не доехал.

Семья Ястржембских жила в огромном доме номер 40 по Большой Пироговской улице. Высоченный дом без архитектурных излишеств походил на хищного броненосца, плывущего в открытый океан. На кубистическом балконе с видом на монастырь спала сытая овчарка. Здесь жили отдельно и удобно. Сразу поражал сияющий, прекрасно настроенный «Бехштейн», стоявший в просторной гостиной. Вещь была в постоянной работе. На рояле стоял не кувшин с бумажными, вечными цветами, а партитура модного Шостаковича. Хозяйка Татьяна Яковлевна постоянно играла в симфоническом оркестре радиокомитета.

На стенах висела засохшая картина Исаака Левитана с изображением русских далей и десяток китайских свитков.

— Папа привез из Китая, — объяснила Настя. — Он переводит с китайского.

Спальню родителей украшал огромный персидский ковер с кривой, турецкой саблей и кремневым мушкетом. Напротив резное трюмо от пола до потолка, шторы с кистями, фарфор в зеркальном шкафу. В коридоре серебряный горшок для тростей и зонтиков. Светлая кухня без тараканов.

На прощанье Настя подарила мне книжку Н. В. Гоголя «Петербургские повести» с красивыми рисунками Подлесской. «Дядя Яша» вручил коробку масляных красок. Отоварившись дефицитом, сахаром и солью, я вернулся в родное захолустье.

К пятнадцати годам я вытянулся и одичал. Босиком ходил по сугробам, ел сырую морковку, и как обезьяна забирался на макушку самых высоких деревьев. Мне предстояло сдать за седьмой класс и определиться в профессии. Я много и запойно читал, рисовал, ходил с Пашкой к Вощинскому, дрался с соседом Чубаркиным.

Я. часто заходил к нему. Чубаркины были наши ближайшие соседи. Общая канава с мостиком, общий забор. Их было семь или восемь и от разных отцов. Чумазая, всклоченная мать, с опухшей от самогона физиономией, постоянно сидела у печки и пекла картофельные пляшки, развешивая их по бокам раскаленной до красна буржуйки. Ее старший сын сидел в тюрьме. С моим ровесником я дружил, прыгая по бревнам и бегая босиком по лужам.

Мой ровесник бесстыдно крал у нас все, что попадалось под руку, мыло, пряник, ножик, потом потерял ноги, попав под поезд, и стал настоящим вокзальным нищим.

Однажды я забежал на крохотный Льговский вокзал нашего поселка и в углу обнаружил калеку с протянутой рукой:

— Подайте, Христа ради, инвалиду войны.

Как нечистая сила крутит и вертит нашими душами!

В облезлом ларьке я купил сто грамм конфет, завернутых в пестрые фантики, и высыпал в картуз Чубаркина. Он меня сразу узнал, но безразличная ухмылка скользнула по его беззубому рту.

За меня мстила судьба.

Весна выдалась жаркой и томной. Все дела валились из рук, но я кое-как сдал экзамены по шпаргалке и получил аттестат «семилетки». Рисовалось из рук вон плохо. Карандашные наброски и робкие акварели я уничтожал, не доводя до конца. Мы собирались в «команды» по двое-трое и слонялись по выгону, сбивая кочки. Днем ловили налимов в прозрачной Снежети, или гоняли тряпичный мяч, а ночью шли к «сковороде» толкаться и щупать девок.

В сумерки, как только заводили «Я сегодня грущу» или «Рио-Рита», я напяливал синие китайские штаны, рубашку в полоску и плелся на зов молодой и первой похоти. В полночь мы разбирали девиц, грудастых и безгрудых, помоложе и постарше, и до изнеможения терлись и целовались в кустах. К утру я засыпал на сеновале и отсыпался до полудня.

Бедовые брянские ухажеры шли на запах мускулистых сучек с желанной течкой, ютившихся в бараке общежития. Мой первый поход туда закончился полным провалом. Я увязался провожать кобылу в байковых трусах, с тайной надеждой завалить ее в лопухи и отпердолить, но на пути меня встретила пара опытных коблов. Они измолотили меня в котлету и выбросили в грязную лужу, надолго отбив всякую охоту к такого рода похождениям.

Втрескаться по уши, привязаться к любимой навсегда я не умел и боялся, заранее предчувствуя ухабистый и трудный путь, на котором самый дорогой спутник — лишняя помеха.

В старину таких борзых кобелей сразу женили, под присмотром старших и знающих жизнь, но в наше время святые и мерзавцы, тунеядцы и работяги тянут холостяцкую жизнь до тех пор, пока одиночество не превращается в каторгу.

— Мосаддык убит! — сказал он, прислушиваясь к черной тарелке репродуктора. — Сволочи, убить такого человека!

Я не мог сообразить, почему брат так близко к сердцу принимает смерть какого-то иранца.

— Похоже, продолжай, — сказал он, хлопнув меня по плечу.

Из сада пришла мать. Они неловко обнялись.

Брат превратился в рослого, сильного, белобрысого мужчину с распухшими от мозолей ладонями, похожими на металлические клешни. Матери он приказал «хватит ныть», и на этом кратком разговоре мы возобновили знакомство, прерванное пятилетним расставанием.

С появлением брата мать оживилась, часто выходила на крыльцо с решетом подсолнухов и подолгу смотрела на прохожих.

Отоспавшись, Шура рано вставал, точил опасную бритву, отбивая лезвие на широком ремне, взбивал на шее мыло и ловко втыкал ее туда, очищая щетину со щек и шеи. Мне ужасно нравилось, как он брился по утрам и полоскался у рукомойника. Обнаженный до пояса, он растирал чудовищные синие рисунки на груди и руках, потом набрасывал на себя голубую шелковую рубашку, красиво оттенявшую его золотистые кудри. Затягивал первую сигарету, ловко скручивая ее из щепоти табаку.

Первое время брат осматривался в городе, возобновлял прерванные знакомства и толкался в поиске работы. Без особого труда его взяли в столярный цех железнодорожного депо, где были предпосылки для получения квартиры и действовал струнный оркестр.

Шура не любил копаться в земле, нехотя дергал сорняк в саду, с ленцой окучивал картофельные кусты.

Получив рабочую карточку, он укатил с друзьями в Кустанай поднимать азиатскую целину.

Пашка Басихин, работавший подручным в гостеатре, предложил мне ехать в город Елец, поступать в «Орловский изотехникум».

Этот полустанок под проливным дождем навеки остается в моей памяти. На полустанке жил стрелочник. У колодца с мутной водой пасся теленок. Пашка и я, с чемоданами в руках, промокли насквозь, пока не затормозил рабочий поезд, битком набитый рабочими в вонючих ватниках, бродягами и ворами, храпевшими на всех полках. Со мной был опытный абитуриент, знавший дорогу как свои пять пальцев.

Не доезжая Карачева, с верхней полки прыгнул обормот в рваных сапогах, ловко сорвал с меня новую кепку и пропал в лесу. На шумном орловском вокзале в карман полез вор, но я больно двинул его по носу. Обидевшись, он отошел в сторонку.