Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

В городе Ельце — цель нашей поездки — на вокзальной площади стояли конные, рессорные коляски, развозившие пассажиров по месту назначения. В моем Брянске такие таксисты перевелись до войны. Мы заказали коляску и с ветерком понеслись к городу.

У моста через реку тянулся песчаный пляж, где купался и загорал народ.

«Изотехникум», или художественное училище, куда мы поступали, называлось Орловским, но располагалось в городе Ельце, двести километров от Орла. Оно застряло там во время военной эвакуации и не вернулось назад.

Ельчане знали, что такое революция и недостатки, но не видели немцев в глаза. Война их обошла стороной. Елец сохранил свой купеческий силуэт XIX века. Огромный, пятикупольный собор, постройки знаменитого К. А. Тона, адепта «византийского стиля», сиял в солнечных лучах. Мещанские слободы с густыми садами, беленые стены домов напоминали о близости, черноземных, безлесных просторов.

Училище располагалось в центральной части города, в здании бывшей Судебной палаты. В актовом зале, где когда-то судили людей, стояло множество солдатских кроватей с матрасами не первой свежести. Нас там записали и выдали подушку с одеялом. Кое-где копошились абитуриенты, распаковывая альбомы и краски, юнцов вроде меня совсем не было. Мелькали молодцы под тридцать, в армейской форме с орденскими планками, и опрятно одетые маменькины сынки.

К удивлению земляков Мишки Бенцеля и Пашки Басихина, сдававших третий раз, я все экзамены отбарабанил без запинки, и устные и письменные, где меня спасла известная мне дежурная тема — «образ женщин в поэзии Пушкина». Специальные предметы — рисунок (кубик с натуры), живопись (стакан и бутылка) и композиция (сюжет из двух-трех фигур) я сдал первым номером, на «пятерки».

Знай наших!

Путь домой, в Брянск лежал через Москву или Орел. Возвращаясь с победой, я смотал свои причиндалы в чемодан и вернулся через Москву.

Я знал, что «дядя Яша» летом в Кратове косит траву, семья Ястржембских на море, в Туапсе, и сразу с вокзала поехал к Фаворским. Летом они выезжали на дачу под Звенигород, но в доме оставался престарелый скульптор Иван Семенович Ефимов с парой древних, умирающих от старости борзых собак. Я пришел с черного хода. В открытой мастерской Ефимова дремали собаки на вонючем коврике, жужжали мухи и в кресле сидел сам скульптор, рассматривая глиняную лошадку. Спустилась и его супруга, «питерская купчиха» Ветрогонская, любившая как следует поддать.

— Вера Петровна, я проездом дня на два. Переночевать можно?

— Ночуй, но выгуливай собак. Мне лень, а Иван Семеныч совсем ослаб.

Три дня я выгуливал собак в Измайловском парке, потом закупал для хозяйки водку, собакам толстые батоны вареной колбасы, а поскольку я не грыз по дороге собачий обед, за безупречное поведение получал от «купчихи» рюмку водки и соленый огурец. Старик Ефимов, не скупившийся на похвалу сказал о моей беспомощной акварели, что мне нечему учиться, чем вызвал неподдельное возмущение Шаховского, лепившего с меня безногого инвалида.

— Иван Семеныч, а кто ему даст заказ?

— Как, кто? Владимир Андреевич! Он главный работодатель!

Тут я схватил, что в «доме Фаворского» не все благополучно.

Согласно учению В. А. Ф., профессия художника ничем не отличается от работы сапожника, портного, кровельщика, штукатура, переплетчика, и, следовательно, рисовать может всякий, следуя определенному правилу. Освоив систему Фаворского, я мог получить место в бригаде рисовальщиков, не проходя годы дурацких дипломов. Попасть сразу из стенгазеты в Гослитиздат! Мой «дядя Яша» вывел меня на прямую дорогу успеха и процветания.

Скульптор И. С. Ефимов оставался непреклонным возмутителем академического спокойствия.

Он родился в семье помещиков и капиталистов и, следовательно, в искусство пришел по призванию, а не по нужде. Его ранние вещи парижской эпохи обе шал и крупного изобретателя и ваятеля XX века. Однако знакомство с реалистом В. А. Серовым, а потом и родство с ним остудили его природный дар. Его творчество зачахло в хлеву советских анималистов, где он высекал из гранита племенных быков и свиноматок, соревнуясь с академиком Ватагиным на этом доходном поприще. Жил он весело и безбедно, но смелые люди считали его придурком в искусстве, не сумевшим высказаться как следует.

На чердаке работал и жил живописец Дмитрий Жили некий с женой Ниной, рядом с ним армянка Лавиния Бажбеук-Меликян с пьющим мужем Сашкой Сухановым и дальше студентка Коровам.

Все в доме рисовали, лепили, говорили об искусстве.

В рассказе о Фаворском, его окружении, его школе, его взглядах, я не затрагиваю хрестоматийных истин: «Сезанн гравюры», «чародей резца», «создатель школы». Соблюдая дистанцию неверного ученика, пишу о нем, что не принято и стыдливо обходят. Как о феномене советского общества нового образца.

Начну сжато, но издалека.

Знатоки русского искусства в кавычках утверждают, что русская революция 1917 года способствовала расцвету пластических искусств и культуры в целом. Существует устойчивое и ошибочное мнение, что «социалистический реализм» был спущен сверху кремлевской петлей на шею свободного творчества.

На самом деле факты — упрямая вещь.

До 1927 года в русской культуре, а вернее, в «пролетарской культуре» доминировал «левый фронт», предлагавший свои утопические рецепты исцеления старого мира, хотя сущность этого «фронта» была глубоко чужда пролетариату, взявшему власть царей. За границу успели вытолкнуть целый косяк классиков русского реализма, были попытки погрома академий и музеев. Но очень быстро мещане, засевшие в царских палатах Кремля, сообразили, что с бредовыми нахлебниками им не по пути. На пятки безродным авантюристам «авангарда» — Малевич, Татлин, Филонов, Штеренберг — наступали настоящие диалектики русской жизни, традиционалисты типа Корина, Нестерова, Бродского, и, конечно, адепты потомственного ремесла, традиции художественной линии, которую представляли целые кланы со времен Петра I. Родовые корни этой эстетической мафии были так глубоко запущены в русскую культуру, что большевистский сквозняк проносился над ними, не задевая шерсти. Бездомные выскочки авангарда исчезли с доходного горизонта, в то время как старинные кланы сохранили все привилегии в неприкосновенности.

Внук английского сержанта Шервуда, картежника и спекулянта, выдавшего заговор декабристов в 1825 году, и сын московского адвоката из поповичей, Владимир Андреевич Фаворский, породнившись с семьей известных заводчиков фон Дервизов, грешивших рисованием, в самом начале XX века стал защитником цехового искусства, а еще громче — «совестью московского искусства». Буйные футуристы требуют уничтожения старой культуры, а отставной царский офицер Фаворский изучает свойства торцовой доски и резьбу по дереву. Культура Фаворского и его школы, не сочинявших припадочных манифестов, лежит вне скороспелых «измов». Она запрятана в глубинку, в вечную классику искусства.