Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Никакого родства душ!

Едва взглянув на пару моих работ, повадкой копытной твари, привыкшей топтать траву и деревья, без лишних объяснений, он дал мне под зад копытом:

— Молодой человек, мы рисуем обложки, а не картины. Я — метранпаж, а не декадент!

Ясно, я чужой! Тут я не нужен!

«Каждый сверчок, знай свой шесток!»

Хоть убей, но не помню, кто навел меня на ВГИК?

Да, я позировал Аминадаву Каневскому и что-то слышан от его сына, мечтавшего о кино, но, скорее всего, меня отвез туда казанец Игорь Вулох, как и я, решивший покорить Москву В любом случае, туда я поплелся стой же папкой, трамваями, на задворки Всесоюзной сельскохозяйственной выставки, и был сразу допущен к экзаменам.

В этот модный институт ехали со всех шестнадцати советских республик по специальным путевкам комсомола. Я не состоял в комсомоле, родители не подавали заветного конверта с подарками, и я не носил громкую фамилию, как мои друзья Каневский, Коровин, Ромадин, Боим, Пушкин и Бенкендорф.

Мне не раз потом говорили, что сдать экзамены на «отлично» с первого захода и поступить — случай уникальный и, следовательно, необъяснимый.

Принимавший экзамены профессор Ф. С. Богородский, только что посетивший Париж, спросил у меня, где и у кого я учился рисовать.

По протекции инспектора Г. Г. Нисского прошел со мной и Игорь Вулох с отметками «хорошо».

В 1958 году, поступив во ВГИК, я вернулся в Брянск. Отоспаться и отстираться.

Там умирал от рака Вощинский. Он лежал в постели, тяжело вздыхая и пытаясь улыбнуться. На тумбочке стоял графин с водой. Он страдал, но продолжал смотреть. У изголовья сидела его любимая женщина, англичанка Ираида Владимировна, одетая в синее, со значком «вуз» на лацкане пиджака.

Хоронили его пять человек. Директор Вячеслав Гаврилович Ляшенко произнес чувствительное слово. Англичанка обливалась слезами. От брянских художников выступил декоратор гостеатра Аркадий Белкин. Общие слова дурака. Гроб погрузили в открытую полуторку и отвезли под грохот духового оркестра на кладбище за Орловским большаком.

Стоял чудесный, жаркий август.

Я спал на сеновале и отъедался малиной.

Дядя Ваня Абрамов, брат Шурка и я решили пожить на природе и перебрались на пепелище Абрамова Двора. Там ничего, кроме векового дуба и родника, заросшего осокой и захламленного гнилью, не сохранилось. Вместо постоялого двора — поле дикой клюквы, где во все стороны прыгали черные гадюки.

Неужели здесь шумела жизнь?

Соловей-Разбойник — Бог с ним, народное достояние, но здесь родилась моя мать, ее братья и сестры.

Убожество родного погоста было таким удручающим, что я подумал смыться на большак попутного транспорта, если бы не брат Шурка, руками ловивший налимов в речке, и хромой дядя, раздувавший костер на таганке. Намаявшись за зиму, он смотрел на дуб своих предков, как на чудотворную икону, не обращая внимания на тучи ядовитых комаров.

А что там за лесом?

Остатки Верхополья навсегда застряли в моей памяти. Развалины некогда богатого села с дырявой, наглухо заколоченной церковью — бездушное сооружение графа Аракчеева с его безумной идеей загнать Россию в солдатскую казарму! — пара сгнивших изб, черный поросенок в луже, хватавший гуся за хвост, и закутанная в лохмотья горбунья на ветхом крыльце. Неловкий стук топора на другом конце деревни.

Разоренная земля ожесточала мое сердце.

Мой дядя «казак» писал военный роман. Мой дядя упорно выдавал себя за «казака». Потомственный казак Иван Абрамов! «1919 года марта 29-го дня по утру в 3-м часу народился сын, в святом крещении наречен Иоанном в честь Преподобного Пустынника того же имени».

В Верхополье гнездились анархисты. В Брянске стояла дивизия латышей. В Карачеве Белая армия генерала Деникина.

Куда податься?

Абрамов Двор подожгли с трех сторон. Вместо жилья — пепелище!

Сын погорельца Иван семь лет протирал штаны за партой «трудовой школы». В 1935-м получая паспорт — «знак сатаны!» — он приписал себе три года. Сын частника бесился, увиливал от привычного домостроя, по ночам жег керосин и сочинял стихи в газету брянских футуристов.

В 1937-м Брянск посетил Лазарь Каганович, расстрелял весь райком за саботаж и загреб Абрамовых. Арестовали комсомольца Васю и забили до полусмерти.

«Я — брат врага народа, и тоже враг», — думал Иван Абрамов, убегая на курсы командиров. Пока он тупой саблей рубил жидкую харьковскую лозу, на родине убили отца.

В романе И. В. Абрамова «Оборона» есть замечательное признание: «Дело в том, что наши люди стали врагами друг другу».

В июне 1941-го лейтенанту Абрамову стукнуло двадцать два года. Красной Армии не существовало. Генералы сбежали в Сибирь. Немцы брали Москву. Он брел на восток. Зеленый картуз с красной звездой он выбросил в овраг, а ножом срезал офицерский чуб. В сгнившей от грязи гимнастерке и в пух и прах разбитых брезентовых сапогах окруженец шел домой, в Брянск.

«Война? Ну и черт с ней! На хлеб он себе всегда заработает. Какое ему дело до того, советская власть в Брянске или немецкая. Лишь бы жить, есть, пить, дышать».

Появление вшивого окруженца никого не удивило. Город кишел дезертирами трех красных армий, попавших в немецкий котел.

Будущий писатель присмотрелся к живописным превращениям родного края и залег на дно. Приятель из брянского пролеткульта Коля Самарин звал «по-волчьи выть», но Иван предпочел сапожный промысел на дому. Немцы пришли и ушли, а сапожник остался.

Кому низ, кому верх.

Абрамову — низ!

Сапожник летом 1943-го стал лесным мстителем. Вернулся в Красную Армию, под Варшавой потерял ногу и домой вернулся инвалидом.

Брянский палач Емлютин, харкавший в пузырек туберкулезник, в безумии мести готовый перебить все человечество, потащил инвалида на пытку.

— Ну что, Иван, отмеривая качество пытки, начал Емлютин, — выкладывай все как было!

«Ему доставляло истинное наслаждение хладнокровно бить по живой ноге велосипедной цепью и смотреть, как я ползал на карачках. Без костылей я барахтался, как годовалый ребенок, истекающий кровью».

Чахоточный палач Емлютин быстро сгнил, а дядя ожесточился.

Присутствие «проходимца Абрамова» на моем горизонте я открыл в 1947 году, в год денежной реформы, разорившей мать и всех нас, нахлебников. Дядя играл непреклонного большевика. Солдатская шинель до пят, полувоенная фуражка, отдаленно напоминающая всех вождей сразу, самодельный протез и тяжелый костыль.

«Мы еще покажем этой сволочи, с кем они имеют дело!»

— Клавдия, не ной, — он матери, — начинай все сначала!

Разливая утренний чай, дядя открывал тетрадку, исписанную острым и плотным почерком, и спрашивал нас:

— Значит, вы считаете, что сержант Мигалин — преступник?