Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

— Молодец, браток, — сказал Карпуша и потрепал меня по плечу, — абрамовская хватка, лесовик!

У кабана светился кровавый глаз. Мужики вспороли брюхо кабану, оттуда вместе с горячим паром вывалились внутренности, большой, морщинистый желудок, набитый растительностью, розовые кишки, покрытые салом. Вырезали желчь и опорожнили кишки, выбросив голяшки собакам. Замызганные в крови мужики разрубили топором кабана и разошлись.

Из свежатины женщины приготовили жаренку. К охотничьей добыче добавил и бутылку водки, соленые грибы и квашеную капусту. Первый раз в жизни я пировал в лесу с материнской родней и был счастлив, как никогда. Уезжали мы с Татьяной, Карпуша подвез на санях до разъезда Снежеть, где тормозил рейсовый автобус.

Очень скоро, и на собственной шкуре, я испытал суровые нравы волжан.

Как-то в трескучий мороз, ночью, я провожал девицу из танцевального клуба, и на меня напал вооруженный ножом гражданин. Завязалась драка. Девица с криком убежала. Я отмахивался как мог, но налетчик воткнул мне в левую ладонь нож. Зажимая окровавленную руку я дико заорал и убежал. Руку перевязали и спасли, но я до сих пор не знаю, с какой целью нападал человек — грабеж, ревность, баловство?

Весну я просидел над дипломной картиной. Рисовал с натуры детей у ручья, писал этюды утром, днем и вечером. За фриз мне поставили твердое «хорошо», вещь забрали в фонд и в торжественной обстановке выдали диплом учителя рисования и черчения для общеобразовательных школ.

— А что дальше? — спросил у меня Валерка Мазур.

— А дальше мы пойдем своим путем, как сказал Владимир Ильич Ленин.

Я отказался от места в чувашской глуши и взял «свободный диплом», дающий право распоряжаться своим будущим с опасностью остаться без места и заработка.

Двадцатилетних поголовно призывали на военную службу. Я получил повестку явиться в военкомат. Дипломнику вроде меня, читавшему стихи пацифиста Хлебникова и тайком рисовавшему «абстракции», было просто необходимо избежать службы, симулируя любую уважительную причину. Операции на грыжу было недостаточно для отсрочки, оставалась ненадежная хитрость и авось. Диплом учителя не давал права офицерского звания, но за пять лет я научился ходить строевым шагом и заряжать винтовку «на плечо, шагом, марш’». Повторяться в армии не хотелось. Служба в Красной Армии совсем не входила в мои планы, надо было во что бы то ни стало закосить это дело, и вышло так, как я хотел.

Представительный полковник медицинской службы, руководивший отбором новобранцев, оказался надежным союзником. После рядового опроса данных «личного дела» и осмотра по струнке стоящего голого мужика, полковник велел одеться и присесть к столу.

— Как у вас со зрением? — задает вопрос и смотрит мне в глаза.

— Ничего не вижу, — отвечаю, не моргнув глазом.

— Как это?

— Весь мир в разноцветных точках, земля в точках, небо в точках, люди и животные в точках. Марево разноцветных точек.

— Так, — сказал полковник. — Импрессионист! Негоден к строевой службе в мирное время, а в военное только к нестроевой. Слушали — постановили!

После полудня мне выдали военный билет с печатями негодности.

Да здравствует Шандор Петефи и полковник медицинской службы!

Слава Вооруженным Силам Советского Союза!

21 июня 1958 года я получил диплом, а 22-го уже сидел в купе с фанерным чемоданом моей бабушки.

Звезда Фаворского и его последователей поднималась в новом блеске. «Генеральная амнистия всех идей» не застала их врасплох. Он и его школа держали под рукой примерное ремесло.

В Москве я гулял по мастерским известных художников — Богородский, Каневский, Чернышев, Ювеналий Коровин, Нисский, Павел Корин. Туповатого Жилинского я пытался учить «искусству абстракции», он с высокомерной усмешкой соглашался измениться, но продолжал мазать свое.

У памятника В. В. Маяковскому на Садовом кольце собирался московский «хайд-парк», Володя Каневский читал свои вирши, рядом ругались и спорили о политике.

К двадцати годам я вырос в костистого, широкоплечего мужика с отвратительной наружностью. Явные красавицы шарахались от меня в сторону. Приходилось топтаться у косолапых и кривобоких интеллектуалок, одетых побогаче.

Скульптор И. С. Ефимов позволил организовать в своей мастерской показ и обсуждение моего короткого и сумбурного творчества, Я разложил свое производство по полу, от рисунков натурщиков до «исторических» композиций типа «Ярославна», «Садко», «Хоровод» и все в том же духе. Мы пригласили множество народу, знавшего меня по позировке, — Бруни мать и сын, Захаровы, Илларион Голицын, Жилинские, Дервизы, киношник Урусевский, приехавший из Питера Коля Ветрогонский и незнакомые мне музыканты Каретников и Брамлей. Приговор профессионалов рисования был суров — «ну вот, еще один декадент»! Я не обиделся. Артельный способ работы я не принимал на дух и знал, что кроме школы Фаворского существует много значительных и духовно мне близких созидателей. Мой домашний бунт поддержал один старик Ефимов: «Ты готовый мастер, тебя нечему учить’», а кинооператор Сергей Урусевский, сам отличный живописец фовистского направления, отобрал акварель и вручил мне десять рублей, при гробовом молчании присутствующих профессионалов.

Да, моя техника оставалась кустарной, выдумка хромала, давил орнамент, но вещи выпадали из монотонного ритма семейного ремесла, и это было важным достижением.

Год или два назад я купил на вокзале роман Иоганна Вольфганга Гете в переводе Бориса Пастернака, в превосходных гравюрах А. Д. Гончарова. Книжка — шедевр артельного, содружества. Выразительные, сочные гравюры.

Андрей Дмитриевич Гончаров занимал видное положение в московском искусстве. Любимый ученик Фаворского, он захватил все изобразительные жанры, дозволенные «соцреализмом», от фресок и мозаик в метро до станковой живописи, мелкой пластики и гравюры, где он особенно прославился. Кроме этого, Гончаров занимал доходный профессорский пост в институте «Полиграф» на Садовой-Спасской.

С рекомендательным письмом сразу четырех заговорщиков — И. С. Ефимова, Сергея Урусевского, Фаворского и Милы Дервиз я постучался к нему в контору в июле 1958 года.

Мой внешний вид — коротко стриженный, круглоголовый, в полосатой рубашке Ефимова, в синих вельветовых штанах, с папкой под мышкой — ничем не выделялся из толпы миллионов, выползавших из метро «Ботанический сад», но, едва переступив порог конторы, я сразу произвел невыгодное впечатление на профессора Гончарова. Он этого не скрывал, но быть хамоватым и безразличным до конца ему мешало письмо, подписанное уважаемыми коллегами.