Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Из послужного списка:

«Вступил в исполнение обязанностей начальника артшколы в г. Харькове, при Командвойскукр 233».

В 1925 году, летом, Никита Губонин появился в родном Брянске, в новой шинели до пят и офицерской фуражке с красной звездой.

— То ли пристрастился к охоте на уток, то ли отчий корень тянул, — вспоминает его напарник по охоте, мой дядя Иван Абрамов.

Брянское Болото — ненадежный памятник дедовской цивилизации — постепенно расширялось. В 1.928 году по строили дом и нам, Воробьевым, настоящий, сосновый дом брянской архитектуры. Пятистенка в пять окон, с русской печью и резным крыльцом. Топились дровами и пекли хлеб. Перед домом протоптали дорогу с запахом конского навоза и отцовского бензина. Ее назвали улицей Коминтерна.

Несчастные крестьяне, спасаясь от грабительских поборов и реквизиций, копали землянки и балаганы в сырой и вонючей земле.

В голодный 31-й год родилась дочка Мария или, по-брянски, Маня. Мой отец, большой любитель праздников, где-то пропадал. Шурка бренчал на балалайке. Швейный «Зингер» матери спасал семью от голодной смерти. В одежде нуждались фабричные мужики и руководящие дамы партии и комсомола. Мать обшивала всех. Чудодейственный «Зингер» работал как заводной много лет и захирел лет через тридцать.

Отец торопился жить.

Несмотря на принудработы и нищету его жизненное кредо оставалось незыблемым, как тусклое небо над головой. Навеки привинченного к скудной земле и казенному мотору к миру хлебных карточек и народных судов, его то и дело поводило в драку и воровство. Ранняя женитьба и удушье советских пятилеток загубили его спортивный и артистический дар. Он расцветал в охотничий сезон. Появлялся комбриг Губонин, и начинались походы и стрельба по перелетной дичи.

До нас доходили слухи о зверствах фашистов в революционной Испании, о еврейских погромах в Германии, но им никто не верил. Какие могут быть зверства в Европе, где создана высочайшая техника быта, где есть Амундсен, Нобеле, Стефан Цвейг и Гершвин.

Модель пролетарского счастья у нас не получалась.

Мой отец презирал пятилетки и труд «на благо родины». Непутевый и буйный, он гонял полуторку до тех пор, пока над Брянском не завизжали немецкие бомбы.

Красная Армия хорошо кормилась. Там не голодали.

В 1937 году желторотик Ваня Абрамов, младший брат моей матери, решил стать летчиком. Сына частника и нэпмана к летающей технике не допустили. Приписав себе три года, он поступил в кавалерийскую школу в Харькове. Там он встречался с дядей Губониным. Комбриг жил в постоянном ожидании ареста. Советское воинство трясли массовые чистки, выматывавшие души, как половые тряпки.

Курсант Ваня Абрамов, мечтавший о «кубиках», «шпалах» и «ромбах», вообще не соображал толком, чего боится комбриг Губонин.

Позднее он вспоминал:

«Я видел полковника Губонина прямо перед собой. Лицо бледное, окаменевшее, незнакомое. И глаза — мутные, тусклые. В училищной котельной жгли книги в серых переплетах с заглавием „История гражданской войны“».

Никиту Губонина не убили, а отослали в райвоенкомат готовить маршевые роты призывников. Зимой 1942 года он погиб в перестрелке с немецкими жандармами на улице Харькова. Ему не было пятидесяти, когда его подстрелил ночной дозор.

Курсант Абрамов два года учился рубить лозу с седла, и в 1940-м, получив нашивки лейтенанта, отбыл в пограничный полк, квартировавший в предместье отвоеванного у поляков Львова. Поляки притихли. Шел перебор людишек. Кого к стенке, кого в Сибирь.

Настоящая война свалилась внезапно, как снег на голову. Сверху посыпались немецкие бомбы, а их саблей не отразишь, как хворостину.

«Фронта уже не было, — вспоминает былое лейтенант Абрамов, — окруженные дивизии стояли спина к спине из последних сил, последними патронами, гранатами, штыками отбиваясь от бронированных клиньев врага. Это были обреченные дивизии».

«Обезумевшие лошади прыгали с трехметрового берегового обрыва, искалеченные бились на узкой прибрежной косе. Тут же рядом ложились люди. И даже при лунном свете было видно, как дымится от крови побуревший песок» (он же, Иван Абрамов).

Сталин капут!..

Мы были людьми низшей расы.

Мы ничего не умели, не знали и знать не хотели.

Спички и порох придумали не мы. Электричества у нас не было. Телега и сани не менялись тысячу лет. Печь дымилась столько же. Я родился в сосновой избе, освещенной керосиновой лампой. За окном гудела июльская гроза и мычали коровы. К избе подступал высокий сосновый лес, где в древности заблудились монголы, а в сорок третьем замерзли немцы.

Тогда, в июле 1938-го ничего не предвещало близкой войны. Она где-то грохотала с большой выгодой для нас. Жарким летом 1941 года первые бомбы упали на брянское Болото. Загорелись леса и дома. Отец развозил пожарников. Немецкие летчики развернулись еще раз и бросили бомбы. На сей раз бомба угодила в полуторку. Вечером мать искала останки отца в кровавом человеческом месиве.

Отец погиб под бомбой.

Мне было три года. Я помню его сильные руки, пахнущие бензином, и кожаный, картуз набекрень. Я с ужасом смотрю в черное небо в перекрестке прожекторов. Под гул сирен отец тащил меня в убежище.

В наследство отец оставил кожаные сапоги впору старшему брату и канистру с керосином.

Классический квадрат — два деда, две бабки. Они у меня были, но я помню двух. Деда Серегу по отцовской линии и бабушку Варвару с материнской стороны.

Рядом со мной всегда был брат Шура. В тринадцать лет он был ладным, боевым пареньком. Пяти лет он играл на балалайке, пел, рисовал и мастерил велосипеды. Учился он легко и весело. После гибели отца под немецкой бомбой Шура думал лишь об одном — как отомстить немцу. Его постоянный напарник в шахматы Пинька Брин уехал с родителями в Ташкент. От нечего делать Шура скитался по улице Коминтерна. Грыз неспелые яблоки и думал, где раздобыть огнестрельное оружие. Теперь по прошествии многих лет можно объяснить томление подростка. После панического бегства городских властей в городе оставался отряд подпольщиков и Шура мечтал с ними работать вместе.

Брянчане привыкли к перемене властей. 25 октября 1941 года в городе работала Городская управа, а в ноябре упразднена вся советская топонимика. Наша грязная улица Коминтерна стала Болотной, к всеобщему недовольству обывателей.

Пара мышиных мундиров появилась в нашем доме.

Бывшие агитаторы коммунизма проклинали советскую власть. Их тщательно проверяли на вшивость и определяли в народную полицию. Собор не вмещал верующих. За стенами слышался гул иноземной техники. Поп затыкал уши, и народ пугливо озирался.

Немцы любили бить и вешать. Под разным предлогом мучили и казнили. Потом оказалось, что в городе погиб каждый четвертый.