Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Мы вместе поели морковный салат, и Мика ушел. Я остался с душой, избитой, как половая тряпка, не зная, что предпринять. Сердце чуяло, что выйти из рабского положения живой очереди мне не удастся.

Утром мы разбегались, Наталья на киностудию, а я по издательским диванам и подвалам друзей, к прокурору на Сокол, к Холину, к Брусиловскому, к инженеру нежилых помещений.

Мои товарищи по веселому ремеслу снимали подвалы с кафельными ванными и телефонами, но мой подвальчик в шестьдесят квадратных метров с парадным и черным входом сразу мне приглянулся. Жильцы, уезжая, оставили громоздкую мебель, библиотеку с адресной книгой 1928 года, где значились телефоны Сталина и Бухарина, лыжи и посуду. Я заперся на ключ, и неописуемое чувство покоя нахлынуло на меня, и я заснул в огромном кресле с дырами в сиденье.

— Взял пятачок! — сказал напоследок инженер. Желаю успеха!

Игорь Сергеевич Холин писал стихи следующего содержания: «Пригласил ее в гости. Сказал: потанцуем под патефон. Сам дверь на замок. Она к двери, там замок. Хотела кричать, обвинила в подлости. Было слышно мычанье и стон — потом завели патефон!»

Пожилой поэт, живший по чужим углам, охотно согласился пожить у меня в подвале. Он привез пишущую машинку немецкого образца и бил одним пальцем по клавишам, сочиняя стихи и прозаические романы под условным названием «Музыкальная команда» и «Кошки-мышки». Подпольный литератор одевался под зека — бушлат, грубые ботинки, рваный свитер. Деньги, заработанные детскими стихами, он экономно копил для кооперативной квартиры.

Мне он предложил строгий, тюремный режим жизни, и я охотно согласился, потому что никогда не испытывал тяги к роскоши и расточительству. Это не значит, что мы обрекли себя на голодную смерть, просто продуктовое меню свели на минимум — крупа, картошка, капуста, кильки, подсолнечное масло. Водку и мясо приносили гости. Подруга поэта Ева Уманская иногда баловала нас пончиками с повидлой.

На старый Новый год, то есть 13 января 1967 года, мы оповестили знакомых о повальном банкете в честь открытия еще одной «нонконформистской» цитадели в Москве, с исключительно лагерным меню — картошка в тулупах, соленая капуста и водка. Стол накрывали Ева Уманская и Ритка Долинина.

Таким образом, мы дали заявку на «иностранный салон» с большой еврейской примесью, или, как говорила влиятельная сплетница Москвы Аида Топешкина (тогда Батуркевич), «Воробей и Холин обвешаны жидами, как булка тараканами».

На банкете собрались: Левка Гуревич с Иркой Эдельман, Данька Фрадкин с Женькой Жаботинской, Женя Терновский с француженкой, Борис Доля с Танькой Федорович, Борис («Борух») Штейнберг с Галкой Поляковой, прокурор С. И. Малец с супругой и пара американцев, журналист Роберт Коренгольд с женой и «часовые родины стоят!».

Назавтра в подворотне появился незнакомый «топтун», что было для меня большой новинкой, так как до этого, часто меняя местожительство, я ловко избегал таких непрошенных хранителей.

— Валя, — меланхолически сказал Холин, — теперь жди в гости искусствоведа в штатском, ты его заслужил!

Мой купленный на корню участковый милиционер Коля Авдеев на мои приветствия угрюмо отворачивал морду к стенке.

К Холину потянулись его барачные соратники, трезвенники и алкоголики, живописцы, фарцовщики, стукачи и диссиденты, старые и молодые, друзья и враги — спорить и занимать деньги, воровать и меняться, читать свое и чужое, играть в шахматы и слушать патефон. Поток гостей был так велик, что я вынужден пропустить все имена, невзирая на лица.

В так называемом «дипарте» Холин, несмотря на ограниченные эстетические познания и полное незнание иностранных языков, принимал самое деятельное участие. Я много слышал о его деловых встречах с Камиллой Грей, англичанкой, составлявшей альбом искусства «Великий эксперимент» с помощью проворного и образованного Олега Прокофьева, о его культпоходах с Дженифер и Виктором Луи в поселок Лианозово, о вечеринках у Ольги Карлейль, составлявшей антологию нелегальных поэтов Москвы. Своим участием в скандальной выставке «12» подпольных художников в клубе «Дружба» 22 января 1967 года в значительной степени я обязан хлопотам Холина и протекции Оскара Рабина, отбиравшего у меня картины.

Выставку прикрыли через два часа, и художников развезли по домам на казенном автобусе, что больше всего меня потрясло в этой авантюре. Через день в подвал явился австралийский посол со свитой и купил «Портрет в трех поворотах», «Орла» и «Свечу».

Обычно перед сном часа два мы гуляли по снежным дворам Сухаревки и Божедомки, но в ту ночь из-за сильного мороза решили вернуться с полпути, и каково было мое удивление, когда я обнаружил настежь открытую дверь подвала. Внутри сиял свет. Моя черная шляпа и кепка Холина висели на гвоздях. Исчезли пара моих картин и заграничная авторучка поэта. Большие знатоки таких мистерий, Генрих Худяков и Генрих Сапгир, поэты не менее барачные, чем Холин, без промедления внушили мне, что картины изучаются специалистами эстетики и коммерции.

Прошлое Холина скрывалось в густом тумане.

От моих прямых и наивных вопросов о его «детстве, отрочестве и юности» он отмахивался, как корабельный врач Лемюэль Гулливер от лилипутов, одним словом, «ничего интересного». Я замечал полное отсутствие регулярного образования и повадки военного человека, но этого было недостаточно, чтобы составить представление о прошлом сорокалетнего поэта.

Сирота? Беспризорник? Зек? Надзиратель?

Прозаический коллаж, названный им «Кошки-мышки», писался при мне. Я был первый слушатель этого бесконечного, густо стилизованного сказа, где проходили слабо законспирированные знакомцы: живописец Дверев (Зверев), вдова Посеева (Асеева), песенник Дымокуров (Винокуров), поэт Волин (Холин) и т. д. На мой взгляд и вкус, этот коллаж комических обстоятельств и персонажей, за исключением ярких заумных вкладышей — «брать вашу тать», «теть вашу меть» или «тить вашу дить» и «нить вашу пыть», — написан небрежно и без «силы, заложенной в словах», о которой говорил Даниил Хармс. Сам Холин не раз повторял, что «с сюжетом у меня нелады, да и слова хромают», однако роман пошел по рукам.

Повесть никому не известного провинциала Венедикта Ерофеева, ходившая в списках параллельно, — бытовые зарисовки с натуры и в движении, — ах, какая находка для киношника! — «Москва — Петушки» значительно превосходила холинский «концептуальный коллаж».

Великий поэт, отлично звучавший в поэзии, в беллетристике оказался беден на выдумку и ограничен в стиле.

Раз в месяц в подвал приходила его дочь Людмила, мясистая и рослая блондинка лет двадцати. Они усаживались в угол и тихо мурлыкали о своем. Она собирала большой узел грязного белья, а он ей запихивал деньги в карман, приговаривая: «Доченька, доченька, возьми», что меня всегда поражало в таком суровом на вид и неприступном дяде.