Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Омар мой негласный союзник. Мы вместе слушаем приемник под кустом. В Синайской пустыне евреи разбили арабов.

— Наши у стен Египта! — гордо говорит Омар и смотрит на восток.

Неужели сионист в наших рядах? Я помогаю ему обмерять и рисовать развалины.

После ночевки в Цилитли мы двинулись еще выше, сквозь облака к аулу Игали, где предполагалась длительная стоянка. В фургоне грузовика мы сгрудились, как мешки с картошкой. Наталью греют с двух сторон, аварец и я.

— Смотри, одинокий джигит среди скал!

Я посмотрел. Ничего нет, кроме вылинявших от солнца стен амбара и старика на осле.

Эта женщина любит красиво жить.

Начальник Ислам-Магома смотрит на меня с наглым недоумением. Я знаю, что он полное ничтожество и «селяви» не спасает от серости, но он воплощение кавказской доблести, а я — болотный хмырь, анонимный и ничтожный рабочий. Весь день я слоняюсь по зловонным кручам Игали, отгоняя собак палкой. Утомленный зноем, я спустился к ручью, чтобы освежиться у проточной воды. В янтарных брызгах горного водопада стояла совершенно голая Наталья, белая и пышная, как снеговик. Безукоризненной начинки грудь, длинные, пышные волосы, ноги по щиколотку в ручье. Из-за камней выскочил аварец. Подкрался, снимая на ходу черные штаны. Она обернулась и без удивления, всей тяжестью огромного тела придавила тощего аварца к земле, потом заботливо склонилась над ним и толкнула чреслами, закрыв глаза от сладкой гимнастики. Я не стал их тревожить и мирно высидел всю пытку, пока они мычали и стонали на плоском, как блюдо, камне.

— Не очень ли много для одного татарина? — спросил я Наталью на обмере мечети, похожей на обыкновенный каменный загон для скота.

В пламенеющем взоре ее больших глаз стоял аварец Ислам-Магома в черных штанах и белой рубашке с засученными рукавами.

— Посмотри, как здорово он танцует лезгинку!

— Сукин сын твой танцор!

Она осмотрела мой помятый вид и тихо ответила:

— Вижу, что ты несчастен, но я тебя люблю за послушание!

Она гладит меня как собаку и целует в лоб.

Тяжелая, душная ночь в Игали была моей.

Я основательно изучил ее тело за год встреч, запомнил неподвижные щеки и крупный нос, пару музыкальных ушей, прикрытых локоном. Она всегда требовательна и бесстыдна и лаской гасит мой стыд. Вздохи, объятия, последний шепот и прикус пухлых губ.

Ах, это кавказское небо, теплое, как одеяло!

Ночь на крыше сакли. Снизу, со двора несло гнилью абрикосовых отбросов.

Она родилась царствовать над миром. Среди грязных ведер, гнилых школьных парт и лавок, на замызганном матрасе, она царица.

В ауле Игали взбунтовал русский шофер Мишка:

— Стоп машина, дальше не пойдет!

Мишку уломали продвинуться до большого и старинного аула Алмак, где был ларек с водкой. Там ко мне, рисовавшему с Омаром ореховое дерево, подошла древняя старуха с подолом кавказских сокровищ — кинжал, браслеты, кольца, бусы, ожерелья, мешки в разноцветном бисере. Я забрал все сокровища и расплатился. Мы остались довольны друг другом. Назавтра весь аул тащил в наше стойбище национальное достояние автономной республики, от кремневых ружей турецкой работы до женских украшений, похожих на лошадиную сбрую.

К народу прыгнул аварец и заклокотал по-аварски, пугая стариков Аллахом и Шайтаном. Потом рванулся ко мне, сидевшему на куче кавказского добра.

— Мы не позволим грабить нашу страну приезжим фарцовщикам из Москвы! Наше сокровище остается на месте’ Пусть гниет здесь, а не на полках московских снобов!

Я развел руками. Старики ворчливо завязали узлы и разошлись.

— При первой оказии я ухожу из этой банды ублюдков, — сказал я Наталье. Она блаженно улыбнулась и погладила меня по стриженой голове.

— Ну ты меня не бросишь в горах?

После двухдневного запоя Мишка сел за руль и спустил нас на плоские казачьи земли.

— Товарищ начальник, — наглел я, — здесь нет никаких мечетей, пойду ловить рыбу с Мишкой.

Члены нашей команды, две прыщавые стажерки, повариха с сыном и художник Омар уселись на жердях загорать. Начальник и Наталья скрылись в кустах. Я просидел весь день на озере, ничего не поймал, но уломал Мишку на предательство. За пол-литру водки он продал государство и потребовал капитальный ремонт в Махачкале. Наталья увязалась за нами.

— Хватит валяться в грязи на крыше сакли, глотать тесто, от которого слипаются кишки, и слушать наставления идиота!

— Да ты ревнив, мон шер! — удивилась Наталья. — На тебя нельзя положиться ни в горах, ни на равнине!

Это были длинные и самые правильные ее слова, и я с благодарностью ее обнял при всех.

Мы возвращались в Махачкалу в пустом грузовике, с чемоданом грязного белья и горстью старинного серебра.

Через день или два мы поехали в Дербент, столицу еврейского царства татов. Нас встретил художник Омар Рахмилов и показал удивительный город, сплошь декорированный звездами царя Давида.

Свой язык, своя газета, свой театр, своя синагога, свой базар, где старики торговали лохмотьями неизвестного применения. Омар мне сказал, что Москва порвала дипломатию с Израилем 10 июня 1967 года, а мы уезжали одиннадцатого. Вечер мы провели в дербентском кабаке, освещенном одной желтой лампочкой. Опять ели хин кал и пили мутный портвейн из давно не мытых стаканов. Омар пил «ла хаим» за «Эрец Израиль». Мы неловко подтягивали и обменялись адресами.

— А я еду к себе! — вдруг сказал художник.

— В дом со звездой? — спросил я.

— Нет, дальше, в Израиль!

В этот вечер я подумал о русских генералах с благодарностью. Слава Богу, что не сумели крестить Дагестан до конца!

В последнюю кавказскую ночь, в люксе без воды, в раскаленном от зноя и вони номере Наталья бросилась на меня, как львица на Мцыри, и потащила в такую даль воображаемой жизни, где не было ни измен, ни подлости, а только любовь на двоих и мир для человечества.

Потом мы сели в загаженный бакинский поезд, и страшные знаки подозрений снова воскресли, заталкивая в преисподнюю светлые мгновения любви. Я уперся в тусклое, засиженное ордой ядовитых мух окно, и новая западня страха охватила мою душу.

Мой рабочий сезон 1967 года оказался плодотворным. В Тарусе, куда меня привезла Наталья, я сделал шесть замечательных холстов на кавказскую тему. Мое воображение и техника работали в полной гармонии, как рыба с водой. Я рисовал аулы в упор, как иконы, расставляя пятна, полосы, завитушки и точки в благородном сочленении, затем запивал их трехслойной лессировкой.

Это не были откровения, но знатоки говорили, что солидно и красиво сделано.

Даже скупой на похвалы Мика Голышев говорил:

— Чувак, а вот это что надо! Клевая вещь!

Тогда хорошо работалось. Наталья жила рядом, но преодолеть ее сытую душу я не мог.