Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Ваську-Фонарщика, стоявшего на макушке нелегальной пирамиды, можно лишь условно считать монархистом и православно-верующим христианином. Серия его эротических композиций и голых баб, бегущих в степи, скорее вольнодумного направления. Если привязать его к «русской традиции» — монастыри, кресты, иконы, то опять тупике легким следом, перетащить в обоз западных «измов» — фотореализм, натурализм — опять будет грубый просчет, искусствоведам надо попотеть, чтобы по-настоящему определить его уникальный и единственный в своем роде дар.

Что для меня, бойца подпольного изофронта, значил Васька-Фонарщик в 1968 году?

Внешне это был дядька в синих тренировочных штанах, с мускулистой шеей и широкой лапой. Большой, толстый нос. Гладко зачесанная шевелюра. Упругий, кошачий шаг, с резкими выпадами на опасность.

Его логово подробно описал Холин. Лабаз старьевщика. Все тот же скопидом помещик Плюшкин. В отличие от Плюшкина, В. Я. С. мастерил байдарки, намереваясь далеко уплыть и открыть Америку. Значит, и Робинзон Крузо вдобавок. На кухне профессор Робинзон Крузо и кучка «Пятниц» за мольбертами рисуют все, что влезет в голову. Фаворитами той поры были глухонемой Юлий Ведерников, работавший отдельно, в чердачной светелке, «еврейский племянник» Веня Волох, пришибленная пыльным мешком Ирина Ивлева, какой-то спортсмен Чашкин, не более пяти подопечных учеников.

Доходные гости навещали его беспрестанно, не забывали и санитары дурдома.

Застольный разговор вертелся вокруг двух «дураков» из Америки, Игоря Мида и Поля Чеклоши, составивших глупую книжку о «неофициальном искусстве Москвы», хотя «я (Ситников) бился с ними год, пытаясь растолковать, что к чему, но все как об стенку горох».

На всякий торговый случай книжка американцев лежала рядом с Библией.

Заходя к В. Я. С. по ночам то с Холиным, то с Зверевым, то один, я не предполагал, что буду работать с ним бок о бок, раздвигая торговые операции во все стороны, где главным вопросом всегда был «за сколько ушло?».

Анатолий Зверев от трех рублей за штуку постепенно поднимал гонорар до ста рублей, месячная зарплата врача. В. Я. С. просил за картину пятьсот и получал свое. Сдать покупателя коллеге считалось непростительной глупостью или дальним расчетом, но бывали и гуманисты, на вопрос иностранца «Есть ли в Москве художники кроме вас?» отсылавшие его по адресу. Таким гуманистом оказался и Ситников. Однажды ко мне постучались. На пороге стоял громила в кирзовых сапогах, но с иностранной мордой. «Я к вам от Васи», — говорит Джимми Смит, американец.

Громила не только купил у меня две картины, но и пригласил в гости, что много значило для меня. Знакомство с новыми людьми, расширение клиентуры.

Ко мне приходили люди, искавшие «русский монастырь» или «голую бабу». Я их отсылал к Васе.

Картину среднего размера я продавал за двести рублей, а если за день две-три, то гонорар составлял получку доктора наук.

Другие зарабатывали еще больше.

Уже в Париже кинетист Нуссберг мне сказал, что у него было десять карманов — пиджак, брюки, рубашка, — битком набитых деньгами так плотно, что туда не пролезал палец.

От ареста и ссылки в Сибирь меня спасала работа книжного иллюстратора.

Мой торговый сезон 68-го года был на редкость удачным. В подвал то и дело спускались послы и журналисты западных стран. С легкой руки посла Бразилии, сеньора Кадаша, я отоварил целый косяк южноамериканских республик. С американцами я держал порочную связь через журнал «Ньюсуик», где вся редакция имела мои картинки и старалась пропихнуть мое имя на популярность. Через супругу Джона Дорнберга, баварскую немку Ютту, ко мне потянулись и немцы.

Борис Штейнберг ежедневно приходил ко мне греться в подвал. Он заваливался без предупреждения и дремал в широком кресле. Он бросил сочинять абстрактные стихи и работал в столярке, по инерции строгая подрамники для подпольных живописцев. К искусству он тянулся всегда. Он тупо и неумело пытался рисовать карандашом. Раз, сидя у него в столярке, я залюбовался, как он строгает доски. Стружки ловкого столяра, падая со стола, ложились в ритмическом порядке на кучу опилок.

— Старик, говорю я ему, — вот гениальный поп-арт, приклей эту кучу к доске и залей лаком.

Я совсем не собирался кичливого и вздорного парня тащить в искусство, но мне очень хотелось доказать «дому Фаворского», что художником можно стать, не владея академическим рисунком.

И опыт получился!

Борух оказался послушным исполнителем и принес красивый «поп-арт».

— Старик, одной вещи мало, сделай десяток, — говорю ему.

Борух согласился и принес еще пару. И каково же было его удивление, когда все «столярные штуки» купили иностранцы.

Через год-два Борух стал на ноги, разбогател и забыл, где расположен мой подвал. Потом он всем лгал самым бессовестным образом, что к поп-арту пришел самостоятельно, а где выловил первого иностранного покупателя, тщательно скрывал.

Да здравствует Борух!

Аллилуйя!

Зачем ходить на уроки рисования, когда за примитивные поделки дают деньги? Где же место художника, на вавилонской башне советских академий или в богемном мире неподцензурной работы?

Русские обожают памятники. Нищая страна возводит многотонные и дорогостоящие монументы вождям, военным, космонавтам, писателям, художникам, героям труда и войны. Памятники Александру Сергеевичу Пушкину, «солнцу русской поэзии», стоят повсюду в бронзе, мраморе, гипсе, глине, дереве.

У Холина были свои счеты с Пушкиным.

Он шел к Пушкину узкой тропой нигилистов — «сбросить Пушкина с корабля» (Давид Бурлюк), но плевал не на «солнце», а в «многопудье» (Вл. Маяковский) казенных почестей.

Значит, по Пушкину, пли!

На православную Пасху (1968) у церковной ограды крестного хода, с торжественным «Христос воскресе из мертвых, смертью смерть поправ», Холин вдруг ляпнул:

— А вы знаете, что Пушкин был большевик? «К лукавому склонив на грудь главу, вскричала: ах, и пала на траву», разве Царица Небесная падала на траву?

Пушкинист Люба Авербах, новое увлечение поэта, вспыхнула как спичка от возмущения.

— Нет, Игорь Сергеич, Пушкин — свет, цвет и бог России, а вы провокатор и бес!

Со школьной скамьи я, знавший наизусть три сезонных пушкинских куплета, с восхищением смотрел на Любу, разносившую неуместный и злой выпад Холина.

На совершенно неизвестных и поразивших меня примерах биографии поэта с цитатами: «Вхожу ль во многолюдный храм», «анахорет молился Богу», «Бога глас ко мне воззвал» Люба доказала бесспорное православие и церковность великого поэта.

— Закон Божий и церковные правила Пушкин знал изнутри и с пеленок, не читая книжек религиозно-философских кружков, — расходилась Люба Авербах. — Его поэзия непрестанная молитва подвижника. Нам гениальный «сверчок» пел любовь и, значит, Бога! Вера и любовь, соблазн и раскаяние всегда вместе! И лежит он на Святой Горе! Вперед к Пушкину, Игорь Сергеич!