Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

Человек деревенской складки, он выглядел стопроцентным горожанином, никогда не выезжавшим из столицы, а если выбирался за город, то обязательно в черном костюме и дорогих туфлях, которые сразу разваливались от игры в футбольный мяч.

Этот необычный человек, пивший до белой горячки, рычавший, шипевший, визжавший, плевавшийся в присутствии почтенных людей, всегда был окружен выводком заступников и опекунов, от престарелых вдов до несовершеннолетних девиц, смотревших ему в рот, как на божество. Такой малообразованный, но очень чувствительный к культуре художник прижился в моем подвале и произвел значительные перетасовки в его рабочем ритме.

Новый 1968 год мы встречали у Алены Вавиловой, примерной ученицы Холина и «дамы с сюрпризами», как он меня озадачил. Дама держала модный «салон смогистов» на Садовой-Каретной, в похожем на тонущее корыто строении на снос.

Следует сразу заметить, что в бесконечной поэме «Умер земной шар» (1965) среди 25 особ женского пола лишь одна Василова не просто «друг», как «поэтесса» Уманская, «художница» О. А. Потапова, или «художник» Дина Мухина, или «знакомая автора» Марина Надробова, или «по просьбе Сапгира» Таня Плугина, а «друг» с многозначительной приставкой «женщина»!

Библейское лицо. Глаза с поволокой. Зовет в бездну.

Накануне праздника к нам в подвал заглянул дежурный фаворит «женщины», дантист Коля Румянцев, три года отсидевший за содержание подпольного борделя на советской земле. Он забрал деньги на шампанское и, сверкая золотым зубом, покатил дальше.

За час до полуночи, в метель и ветер, с ведром кислой капусты мы втроем двинулись на встречу Нового года. У входной двери стоял приземистый живописец Эдуард Зеленин, сибиряк из чугуна и стали. Он прижал нас к стене и разъяснил содержание картин, покрывавших стены длинного коридора. Холин внимательно выслушал лекцию, похвалил сибиряка за смелый мазок и проник в тускло освещенную оранжевым абажуром комнату.

В густом табачном дыму люди провожали минувший год.

Сексуальный мистик Ю. В. Мамлеев шептал в ухо «мамке русской демократии» по кличке Лорик о людоедах Замоскворечья. Матерый реформатор стиха Генрих Сапгир обнимал пышную и вечную невесту Оксану Обрыньбу, искавшую породистого ухажера. Личный архитектор «Исаича» (А. И. Солженицына), Юрий Васильевич Титов, молча чавкал над тарелкой квашеной капусты. Чернобородый сын знаменитого генерала Алексей Быстренин рисовал на столе чертей. Меценат в рыжем парике Сашка Адамович ублажал девиц, Эдельман и Жаботинскую, армянскими анекдотами. Знаток французской лирики чуваш Генка Айги внушал заезжему португальцу Суаресу, что главное в поэзии «белое на белом», а остальное дерьмо собачье. Самовлюбленный Генрих Худяков, переделавший Шекспира на русский верлибр, яростно спорил со стеной.

Вокруг стола с едой, как мухи над навозной кучей, роились «самые молодые гении» с гранеными стаканами в руках. Они прыгали с места на место, втыкали окурки в тарелки соседей, орали, пили и толкали друг друга по бокам. В темном углу, на собачьей подстилке храпела пара самых видных «смогистов» Москвы — Ленька Губанов и Мишка Каплан. На черном троне неизвестной резьбы, вся в сияющих, фальшивых брильянтах, восседала «женщина» Алена Василова с поклонниками по обе руки. Харьковский закройщик Лимонов чистил ей горячую картошку, а дантист с золотым зубом разливал по стаканам водку.

Мы присели на край истлевшего дивана, где ядовитые пружины кусались, как змеи. За фанерной стенкой кто-то подозрительно громко трахался, не обращая внимания на общество.

Ровно в полночь, под бой Кремлевских курантов, известивших наступление Нового года, из темного угла выполз поэт Леня Губанов, ловко прыгнул на стол с объедками и как оглашенный завыл: «Ой, Полина, Полина, полынья моя!» Его прервал пьяный голос снизу: «А воспеть женщину ты не умеешь!» Смогист затрясся, как припадочный, опрокинул ведро с капустой и с криком «Бей жидов!» прыгнул на обидчика Мишку Каплана. Под звон и гам смогисты покатились по полу, кусая друг друга.

Гей, славяне!

Войну поджигали со всех сторон. Как только верх брал Каплан, все хором кричали «Долой черную сотню!», как только выкручивался. Губанов, кричали «Дай, дай ему прикурить!».

Пьяный иностранец выл от восторга русского праздника. Мистик Мамлеев и Лорик закрылись в уборной, сославшись на боль в животе. Сапгир заказал такси и смылся с невестой в другое место.

Диалектика русского барака.

Холин выпрямился, как ружейный штык. Из узких глаз полетели такие острые пули, которых я еще не видел. Командирским голосом он приказал:

— Тихо, дать вашу рать!

Жаль, что вас не было с нами. Народ затих. Драчуны расползлись по углам. Дантист и закройщик разлили шампанское. «Женщина» Василова тряхнула брильянтами. Холин произнес новогодний тост:

— Не спешите в гроб, господа!

Я подумал, что Холин был не простой солдат, а боевой капитан в настоящей войне.

Иностранец — бес, шпион, капиталист!

Это заучили все в пролетарской стране, и я в том числе. Репатриантов из Европы, всяких там «прогрессивных князьков» за иностранцев никто не принимал всерьез, студентов Албании и Туниса — тоже, московского грека Костакиса — вряд ли. Они отлично говорили по-русски, в поте лица трудились на стройках коммунизма, следовательно, до бесов и капитала им было далеко.

Настоящих иностранцев кадрили у входа в гостиницу «Националь» и тащили на посиделки и просмотр картинок. Картинки меняли на свитер, пиджак, бутылку виски.

За встречи с иностранцами власти не преследовали так сурово, как бывало, но если человек сильно зарывался на обмене валюты, как это случилось с начинающим живописцем Колей Недбайло, то мог загреметь года на два в Сибирь «на химию».

Поразительно, но статейка Александра Маршака в американском «Лайфе» вызвала гнев негодования серьезной академической мафии. 21 июня 1960 года партийный академик В. А. Серов совершенно серьезно докладывал партии и народу, что «абстрактивистов среди наших художников надо искать с микроскопом», что было абсолютной правдой, но и под микроскопом фарцовка с иностранцами не прекращалась, а расширялась.

Иностранец как частный собиратель искусства, в особенности подпольного, неофициального творчества, появился в это время. На приветливые огоньки московских подвалов потянулись дипломаты и целые косяки московской интеллигенции, поглазеть на запретный товар передовых художников.

Определился «торгово-алкогольно-артистический» кружок в Москве, невежественно обозначенный западной критикой как «новая левая».

Деловой костяк нелегальщины состоял из недоучек и политических хамелеонов, менявших свои взгляды в зависимости от вида клиента, от крайне правых до крайне левых.