Валентин Воробьев - Враг народа. Воспоминания художника

4 июля 1967 года, вырядившись в полосатый костюм и дурацкую шляпу, привлекавшую внимание прохожих, я храбро перешагнул порог американского посольства, куда меня пригласили праздновать независимость Америки. Г. Д. Костакис, опекавший стадо подпольных баранов, предостерегал:

— Ребятки, это большая победа, но не надо бить посольскую посуду!

Димка Плавинский, напившись вдрызг, наблевал на полковника американской армии и обоссался при людях. Его схватили два дюжих сержанта в парадных мундирах, вывезли на автомобиле и сбросили в родной подвал.

Анатолий Зверев не вынес пытки приличия и ударил стаканом об стенку.

Супруга известного маршала Советского Союза тащила на себе ворованные американские салфетки.

Еле держась на ногах, я пил на брудершафт с женой посла Томпсона, расхваливая ее картины, висевшие на стенах Спасо-Хауза.

Британский шпион Виктор Луи мирно беседовал с диссидентом Оскаром Рабиным. Немухин обсуждал военные дела с маршалом Якубовским.

Служение искусству превращалось в пьяную толкучку, где наши картины смотрелись самоварами на продажу оптом и в розницу. Корявое, глупое и дикое творчество новаторов андеграунда поднималось вонючей пеной над золотом русской культуры, и иного не предвиделось.

Всю осень 1967-го мы были вместе — Наталья, Зверев, Холин, я. Мы гоняли на лужайках в футбол, играли в шашки, где А. З. бил всех подряд. Наталье нравился этот буйный гений, но влюбленный в журнал истку Любу Боровик, он совсем не отвечал на страстные позывы властной женщины.

Родители Натальи, видные деятели советского киноискусства, приняли меня в свой клан, считая нашу связь решенным делом, однако жизнь не простая линия, а сплошной и неясный зигзаг.

7 ноября мы втроем ездили в Тарусу убить праздничные дни и сменить воздух. А. З. паясничал. Все хохотали, пили зубровку и слонялись по холодным дубравам, нагоняя аппетит. Наталья дернула меня за рукав и холодным тоном объявила, что вытравила мой плод, потому что не желает иметь детей.

Порвал ли я с преступницей?

И да, и нет.

Мы вместе вернулись в Москву и расстались на Курском вокзале, чтобы никогда больше не встречаться.

«Перед Тобою был я скотом!»

Игорь Холин писал роман о войне, «Кошки-мышки». Толя Зверев спал в сундуке.

И меня ограбило государство. Знатоки говорили, что наконец-то я попал на официальный учет и контроль.

Зима 1968-го казалась особенно угрюмой и темной. Сплошная ночь, сугробы, мороз, фонари. Цепочка иностранных покупателей, особенно дипломатов и туристов Латинской Америки, не прерывалась, но меня осаждали ловкачи, выжидая свой улов.

При первом знакомстве в курилке Музея изобразительных искусств им. А. С. Пушкина (1960) мы обнюхали друг друга, как два очень похожих дворовых пса, но сдружились гораздо позднее, в 1967-м, и не расставались до моего отъезда за границу в 1975-м, хотя дружба постоянно сопровождалась кулачными боями и проклятием убить.

Внешняя биография Анатолия Тимофеевича Зверева не сложна. Он родился в Москве (1931), в семье дворника, выходца Тамбовской губернии, искалеченного в Гражданскую войну. Закончив ремесленное училище маляров, он попал в армию, где симулировал шизофрению агрессивного направления и был вскоре комиссован с инвалидностью второй группы. Работал маляром в саду Сокольников, где его красочное оформление заметил учитель танцев А. А. Румнев и потащил тамбовского самородка, расписавшего красочными петухами стены «детского городка», на самую верхотуру московского образованного общества, куда не так просто забраться и с кучей академических дипломов.

Там сразу началась драка между чувствительным, но бедным эстетом Румневым и дальновидным и денежным греком Костакисом. Расчетливый самородок переметнулся к греку и накануне молодежного фестиваля 1957 года стал известен «всей Москве» как портретист мертвой хватки и гений мирового уровня, не более и не менее.

Я встречал Зверева в подвалах Смоленки, но дружбы не искал, а, скорее, держался подальше от неуемного алкаша грубых манер. В 1966-м положение изменилось. Я снял доходный подвал на Сухаревке, попал в коллекцию Костакиса, и на сеансе у прокурора А. З. пригласил меня в ресторан обмывать получку, а это означало, что человек ищет дружбы. Проломив череп своей очередной подруге, А. З. сбежал от нее и окопался в моем подвале.

Брюнет с крючковатым носом, одетый во что попало, шастал по Москве, как у себя в огороде, безошибочно определяя, где растут спелые овощи.

После выставки «12» в рабочем клубе «Дружба» (январь 1967 г.) за мной наладили постоянную слежку с побочными неприятностями в жизни. Правда, появились лишние деньги от иностранных покупателей, но подвал день ото дня превращался из уютной мастерской в проходной двор. Шли начинающие художники, алкаши и наркоманы без определенных занятий, платные и бесплатные доносчики, поэты и прозаики, бляди и невесты, вносившие лишние хлопоты и нервотрепку.

Зверев жил одним днем, не заглядывая дальше опохмела. Утро начиналось шампанским, день пиром, а вечер дракой и милицией. Несмотря на врожденный дар выживания, он начисто отвергал казенный образ жизни с обязательной службой, и всех, кто там пасся, он презирал, казнил и выжимал, как тряпку.

Я не думаю, что ученые с мировым именем или знаменитые киношники и музыканты были сплошные идиоты, не способные логически мыслить, но их поклонение юродству я объяснить не могу. Возможно это традиция необъяснимой «русской души», возможно, сильный характер Зверева с примесью гипноза, возможно, помесь того и другого.

По словам поэтессы Нади Сдельниковой, подруги художника в 1963–1964 годах, дирижер Игорь Маркевич, объехавший весь мир и много повидавший на своем веку, от прихотей Сергея «де» Дягилева до глупостей Екатерины Фурцевой, по приказу Зверева перемывал чистые стаканы до тех пор, пока деспот не говорил «хватит заниматься ерундой, давай выпьем»!

На моих глазах известный киношник Вульфович вытирал за ним плевки на паркетном полу, и чем Зверев больше плевался, тем больше старался киношник. Смирно держался и всемирно известный виолончелист Валентин Берлинский, стоявший за спиной художника с подносом водки, пока тот рисовал его жену и дочку. Ученый переводчик Пинский, знавший всего Шекспира наизусть в оригинале, прислушивался, что скажет Зверев о стихах английского драматурга, никогда не читавший их, даже по-русски. Жена Костакиса, Зинаида Семеновна, варила для него куриный суп, пока он рисовал американского сенатора.

Обладая большой энергией на выживание, Зверев начисто отвергал бюрократическое общество, и люди, причастные к этой древней колеснице, словно чувствуя свою вину, спешили преклониться перед человеком, живущим вне официальной субординации.