Дмитрий Олейников - Авраам Линкольн

Дело было не в гонораре, хотя 200 долларов в то время были ощутимой суммой [31] Эквивалентна примерно пяти тысячам долларов начала XXI века. . Куда ценнее был приобретаемый политический капитал, огромное расширение аудитории: периодическая печать Нью-Йорка с её невиданными тиражами делала город «столицей общественного мнения». К тому же церковь мистера Бичера считалась «главным вокзалом подземной железной дороги», оплотом борьбы с рабовладением; выступление там было делом престижа (сестра Генри Бичера, Гарриет Бичер-Стоу, была автором нашумевшей «Хижины дяди Тома»).

У нью-йоркских политиков, организовавших приглашение, были свои расчёты: кому-то продвижение политика с Запада позволяло привлечь дополнительные голоса отвернувшегося от северян Юга; кто-то планировал приуменьшить престиж сенатора Уильяма Сьюарда — самого видного нью-йоркского республиканца, уверенного, что он является будущим президентом США. Кто-то прочил Линкольна в вице-президенты… Но сам Линкольн не просчитывал в тот момент такие сложные комбинации. Он обрадовался представившейся возможности: когда он вбежал в свой офис, размахивая телеграммой из Нью-Йорка, Херндон был потрясён, насколько доволен и на редкость весел его старший партнёр.

У Линкольна была ещё одна веская причина поехать на восточное побережье. Авраам и Мэри очень скучали по старшему сыну Роберту, отправившемуся туда получать «настоящее» высшее образование. То, что на Западе это было пока не возможно, доказал сам Роберт, прилично подготовленный по спрингфилдским меркам. На экзаменах в Гарвард он успешно сдал только один экзамен из шестнадцати и поступил в Академию Филипса в Эксетере, штат Нью-Гэмпшир, где «добирал» знания для нового штурма университетских вершин. Мэри писала своему первенцу такие длинные письма, что перед другими корреспондентами ей приходилось извиняться, что пишет им коротко — не остаётся времени.

Организаторы были настолько заинтересованы в приезде Линкольна в Нью-Йорк, что согласились и с тем, что выступление будет политическим, и с его переносом с ноября на февраль. Оставшиеся месяцы Авраам использовал для кропотливой исследовательской работы: он снова подолгу пропадал в библиотеке штата, листая пыльные подшивки официальной правительственной периодики вроде «Летописей Конгресса», накапливая выписки из старого многотомного издания «Дебаты о федеральной Конституции», делая наброски и исправляя черновики. Перед слушателями должен был предстать мыслящий политик, а не заезжий провинциальный куплетист.

Словно подгадав к отъезду Линкольна, именно в конце февраля наиболее влиятельная республиканская газета Иллинойса публично объявила его кандидатом на партийное выдвижение на высшую должность США. Уже не возможным, а вполне реальным участником президентской гонки Авраам отправился в путь. 25 февраля 1860 года, после трёх дней железнодорожного путешествия, шести пересадок (в том числе ночных) и паромной переправы через кишащий судами Гудзон, самый известный республиканец Иллинойса ступил на Манхэттен.

Ступил, чтобы узнать, что его выступление перенесено из церкви Бичера в новый светский «храм знаний» — в Купер-институт. В результате весь оставшийся день он избегал посетителей и приглашений, переделывая речь, ибо, как сам объяснял, «то, что приготовлено для прихожан, может не подойти для политически разношёрстной светской публики». Воскресным утром 26 февраля Линкольн уговорил сопровождавших его членов комитета всё-таки сходить с ним в церковь Бичера («Я ведь обещал Мэри там побывать!»). Однако когда проповедник объявил публике, какой знаменитый гость присутствует на службе, и к Линкольну выстроилась очередь из сотен желающих пожать ему руку, ему пришлось шепнуть сопровождающему: «Пожалуй, хватит с нас этого шоу. Готов следовать за вами»…

В день выступления Авраам сначала отправился посмотреть Нью-Йорк, прошёл по Бродвею, купил себе новый цилиндр, заглянул в «Галерею фотографий и амбротипий» признанного мастера Мэтью Брэди, автора «Галереи знаменитых американцев». В витринах красовались портреты «звёзд» конца 1850-х годов, в том числе сенаторов Дугласа и Сьюарда, которых чаще других прочили в президенты. Брэди охотно взялся за создание фотопортрета Линкольна. Он долго хлопотал над позой Авраама, поправлял его одежду, укрощал жёсткие непослушные волосы, прикрывал ими большие уши, поднимал воротник, пряча слишком длинную шею… Потом ретушировал портрет, смягчая резкие линии морщин, убирая тёмные круги под глазами, корректируя положение левого зрачка…

Благодаря фотохудожнику Брэди Авраама Линкольна вскоре увидят большинство избирателей: высокий подтянутый пятидесятилетний мужчина в плотном чёрном костюме-тройке, белой рубашке с чёрным галстуком. Безбородый, с густыми волосами, с родинкой на правой щеке. Взгляд строгий и внимательный. Левая рука лежит на стопке явно учёных книг… В общем, просвещённый и уверенный в себе государственный муж.

На самом деле оригинал не вполне соответствовал портрету — полной уверенности в себе у Линкольна не было. Он волновался так, словно не произнёс за последние пять лет более полутора сотен политических речей. Новый стодолларовый костюм сильно помялся в чемодане, новые ботинки неимоверно жали… Реальный Линкольн, вышедший в восемь вечера на чугунный подиум Купер-института, ещё должен был завоевать искушённую нью-йоркскую публику.

Член оргкомитета мероприятия, известный издатель Джордж Путнам привёл шестнадцатилетнего сына и усадил его в уголок у краешка сцены. Путнам-младший впервые стал свидетелем выступления такого известного политика, поэтому его образ врезался в память юноши весьма отчётливо. Первое впечатление было близко к разочарованию:

«Сначала ничто не противоречило ожиданиям, рисующим образ человека с Запада: чудно´го, грубого, неотёсанного. Длинная нескладная фигура, с которой свисала одежда хоть и новая, явно специально сшитая для этой поездки, но сработанная неискусным портным. Крупные ступни, нескладные руки, с которыми, по крайней мере поначалу, оратор не знал, как совладать; вытянутая угловатая голова, с нахлобученной сверху копной волос, которую, казалось, особо не причёсывали, — всё создавало картинку, никак не соответствующую нью-йоркским представлениям об истинном государственном деятеле. Вот зазвучал голос — и он поначалу показался неприятным для уха — грубоватый, срывающийся вверх. <���…>

Но по мере развития речи оратор, похоже, взял себя в руки, голос его нашёл естественный и гармоничный тон, жесты сделались уместными и выразительными, а слушатели попали под влияние пронзительного взгляда говорившего и его искренней преданности тем принципам, которые стояли за произносимыми словами. В речи не было грубого примитивизма, пересыпанного более-менее подходящими анекдотами и остротами. Более того, вместо отвлечённого морализаторства, пышущего пламенным протестом против надменного Юга, ньюйоркцы услышали спокойные, уверенные и логически выверенные рассуждения о том, на чём должны основываться их действия как граждан. Вдруг стало понятно, что этот человек с Запада действительно разбирается в истории страны, в её Конституции, что он серьёзно исследовал проблемы, вставшие в связи с рабовладением; что он понимает и уважает права своих политических противников и при этом не хуже понимает права тех, чьи взгляды призван выразить…» {333} 333 Putnam G. H . Memories of My Youth. 1844–1865. New York; London, 1914. P. 80–81.