Виктория Мочалова - Лытдыбр [Дневники, диалоги, проза]

Как-то тёплой венецианской ночью осени 16-го года, вышел у нас диалог на одну такую патологическую тему. Я записал его по горячим следам.

Началось с того, что я выразил удивление, как он в передаче “Школа злословия” (2005) отреагировал на провокативный вопрос ведущей, какое из политических устройств самое оптимальное. Антон Борисович тогда рубанул с плеча: дескать, все скверные. Я ожидал от него другого, менее темпераментного и более систематического суждения.

При его конструктивном уме, любившем вносить повсеместную ясность, Антону что-то помешало справиться с понятной брезгливостью по отношению к сраму власти как таковой, и припомнить коллегу Аристотеля, который дал очень вдумчивый ответ на этот древний вопрос. “Лучших форм правления – говорит мудрый грек, – три, а именно, загибайте пальцы, это: 1. монархия , 2. аристократия (как Спарта или та же Венеция, которая всегда управлялась патрициатом: к рычагам власти имели доступ выходцы из старых семей, гуманистически и юридически образованные) и 3. демократия . Но рано радоваться, – продолжал Аристотель. Теперь, друзья, разгибайте пальцы! Перечислю вам самые плохие, худшие из всех возможных форм правления. Это 1. монархия , вырождающаяся в деспотию, 2. аристократия , когда вырождается в олигархат, 3. демократия , вырождающаяся в охлократию, то есть господство черни и её вкусов. Это последнее случается, когда власть в своих интересах делает ставку на низменные инстинкты и на привычки подонков общества – на испытанные народные средства от всех общественных зол вроде “козлов отпущения”, натравливание одних на других. (“Пятая колонна” – излюбленный её приём, при том что сама власть и есть предельно вредоносная пятая колонна). И когда ей выгодно беззаконие, а так бывает всегда, когда власть отстаивает свою неприкосновенность. Другие отчётливые приметы такого вырождения: власть потворствует фатализму населения (якобы врождённое долготерпение и смирение народа русского, о каковом очень выгодно почаще с похвалой ему напоминать), восхваляет status quo , поощряет мистику (на всё воля Господня), удобную для объяснения причин несправедливостей, гонит научный склад мысли и гасит просвещение. Это всё и так понятно, но тут разговор наш повернул в более анекдотическое русло.

Развивая мысль о вырождении, и “вырождении торжествующе-наступательном”, Антон припомнил такие популистские жесты нашего Гаранта, как целование животиков у детишек. Но популистские ли они? Да, они рассчитаны на умиление масс (и в этом смысле сугубо охлократичны), но всё же, я возражал, это не популизм, а ровно наоборот. Мы сошлись на том, что все памятные его выкидоны подобного рода – не просто самореклама Владыки животов наших, а целая программа с умыслом. И нацелена она, по всей очевидности, на тотальную и оперативную сакрализацию его фигуры, так что тут явно не “популизм”, а совсем другой сценарий вырождения, – первого, по Аристотелю, типа.

Началось всё издалека, с единоборств. Дескать, наш самбист и особист положит любого, он Геракл наших дней, обнажённый торс лидера – это героическая обнажённость античных мужей. Но Геракл – всего лишь полубог, а этого маловато. Требовалось перейти в иной разряд существ. В идеале, для управления Россией нужен Бог. Или кто-нибудь в наибольшем к нему приближении. Не проблема: достаточно сделать так, чтобы в сознании народном (а лучше в его подсознании) он, наш правитель, был Тот, Кто сумеет покорить все стихии. И он принялся покорять. Стихию воды покорил он, спустившись на батискафе в пучины морские – в сакральный своей чистотою Байкал (воду он отдоминирует даже в агрегатном состоянии “лёд”, освоив хоккей). Стихию воздуха подчинил, поднявшись ввысь вместе с птицами; плюс был показательный полёт на истребителе новейшей марки. Стихию огня – усмирил на корню, физически ликвидировав виновников взрывов в 1999-м. А его знаменитое скаканье на коне? Здесь использован древний и устойчивый архетип трясского коня как прообраза землетрясения, – так через коня первое лицо государства как бы обуздало стихию земли.

Все эти жесты суть давно отработанные приёмы по использованию архаичных культурных кодов нашего подсознания, без которых не сфабриковать миф Владыки. В современном языке это называют “конструирование политического мифа”.

Впервые подобную мифогенную аферу провернул Александр Македонский две с половиной тысячи лет тому назад, дабы иметь право величать себя “царь царей”. Сначала Македонец укротил и взнуздал необъезженного коня, Буцефала, дикого и питающегося человечиной. Затем он спустился на дно морское, на точно таком же батискафе, туда, где “уже виднелись чешуи Левиафана” [102] Мих. Кузмин, “Подвиги Великого Александра”, 1909. (правда, македонец сделал это единолично, без подстраховщика). Наконец, Царьцарей поднялся в небо – чтобы оседлать воздух. Это позволило ему, заодно, встретиться на равных со стихией огня: он вплотную приблизился к Солнцу и представился ему лично, – царь, закинув голову, кричал в пламенное сияние: “Я – Александр! я – Александр!”.

Долго ли, коротко ли, в итоге всех этих махинаций со стихиями Македонец добился, что уже при жизни он был обожествлён. Уверен, мы окажемся не хуже подданных Александра и тоже возьмём курс на окончательное обожествление: восточное полушарие русского менталитета с готовностью подыграет этому почину Вождя нашей евроазиатской державы.

На тему политтехнологических фокусов великого Александра, взятых за образец группой нынешних российских разработчиков, в Венеции есть одно древнее изображение. А именно, тот самый полёт Македонского к Солнцу. Увидеть его можно на левом боку собора Святого Марка. Мы с Антоном в ту ночь, когда зашла речь о стерхах и батискафах, сидели на площади у воды под колонной святого Теодора, неподалёку. Я рассказал ему об этом изображении. Антон вскочил и потащил меня на него попристальней глянуть. Вот он, во всей красе, – мраморный барельеф XII века. Византийский.

Это редкий сюжет в античном, а тем более в христианском, искусстве. Слабость Александра к самообожествлению строго критиковали богословы и Отцы церкви как пример откровенной гордыни (наиболее смертный из семи смертных грехов). Но сие амбициозное деяние – полёт владыки выше некуда – приобретает положительный смысл в глазах византийской верхушки, питающей слабость к цезарепапизму, и греческой официальной церковью нисколько не осуждалось. По примеру неумирающей Византии, не осуждалось оно и у нас на Руси, где Церковь и Государство давным-давно состоят в подельниках.

Византийская официальная идеология была нацелена на пропаганду вселенской гегемонии, – всё-таки мы второй Рим! – и Александр Македонский в льстивых дифирамбах императорам провозглашался примером для подражания, как бы родоначальником экспансионистски-имперских поползновений византийской военщины и культа личности их базилевсов. Тут мы с Антоном согласились, что наш Великий македонец был, по совести, всего лишь просто одним из самых проворных разорителей далёких и совершенно посторонних земель, и тупо расширял свои горизонты за счёт страданий народов, на которые пёр войной.