Феликс Медведев - После России

— Вы слышали о том. что у нас возрожден институт дворянства?

— Как ответить на этот вопрос? Дворянства в России больше нет. Это во-первых, а во-вторых, вы, конечно, знаете породы собак, допустим сенбернар? Так вот, он всегда будет сенбернаром, его в таксу не превратить. Вот так с известной долей юмора я отвечаю на ваш вопрос.

— В свое время, это было не так давно, у нас писали о том, что у Романовых за границей в банках осталось много денег и ценностей. Ваша семья, простите за такое любопытство, по-видимому, очень богата?

— Да, определенные суммы за границей были, но император, когда началась война, вывез их обратно. Он сделал этот патриотический жест, с тем чтобы и другие так поступили. Но деньги эти были не личные сбережения царя и его семьи, а государственные. Ведь все союзники имели в западных банках некие суммы для военных нужд. Частных же денег ни у государя, ни у членов императорской фамилии за границей не оставалось, о чем можно, конечно, только пожалеть.

— На какие же средства вы живете?

— Помогают русские монархисты, собирают нам какие-то суммы. У матери скопилось немного денег, ну и какие-то драгоценности, как и в любой семье, сохранялись, небольшая заначка.

— А сохранились ли семейные реликвии, те, что передаются по наследству, имеющие историческую, культурную ценность?

— К сожалению, нет. Почти ничего не осталось. Из-за того, я думаю, что моим родителям пришлось спешно покидать тогдашний Петербург и они думали, что уезжают на время в Финляндию. И взяли с собой только необходимые вещи. Что сохранилось? Купель — такая серебряная ванночка с двумя ручками, на ней выгравированы имена моего отца, двух его братьев, моих сестер, мое имя, а также имя моей дочери и вил ка. Ценность эта, конечно, небольшая, но весьма дорогое для нас воспоминание.

— А портреты, картины? Ну хотя бы те, что я вижу на стенах?

— Да, какие-то произведения искусства нам остались в наследство. Моя бабушка, герцогиня Кобурдская, оставила в наследство своим дочерям кое-какие редкости. Моей матери достались русские портреты. Например, этот портрет Александра II, который вы видите. Император со своим любимым рысаком. Портрет хорош тем, что художник писал лошадей, и хорошо писал. Главная фигура на этой картине — рысак. Кстати, картина довольно известная, я видел множество ее репродукций. Есть произведения живописцев, скульпторов, запечатлевших членов дома Романовых. Что-то вы видите на этих стенах, что-то находится в Бретани и в мадридском доме.

— У вас есть архив? Какова его судьба сейчас и что будет с этим архивом?

— Архив, безусловно, содержит немало интересного материала. И когда-нибудь, в подходящий момент, я думаю, можно будет частично или целиком предать его гласности. Если когда-нибудь представится возможность мне приехать на родину, некоторое время там пробыть или совсем остаться, обосноваться, то, конечно, я бы взял с собой архив.

— А каковы сегодня, отношения внутри дома семьи Романовых?

— Фактически никаких особых отношений нет. По той простой причине, что те, кто остались и являются родственниками, не являются больше членами императорской фамилии. Они живут как частные лица. И многим это не нравится. Но против закона идти невозможно. Особенно в нашем положении изгнанников, беженцев, эмигрантов. Единственная твердая, непоколебимая вещь, за которую мы обязаны' держаться. — это наши законы. Если мы будем ими пренебрегать, все распадется окончательно, все расплывется, утратится. Так что у нас вроде бы есть права, но нет власти.

— Значит, для вас власть — это нечто символическое, не так ли?

— Да, конечно, но откуда она может быть.

— А русские, живущие во Франции, признают в вас государя?

— Для монархистов, не терявших связей с Россией, с традициями, я император.

— Ваше Императорское Высочество, как вы оцениваете прожитую жизнь? Была ли она удачной, счастливой? Или нет?

— Личная жизнь, я считаю, чрезвычайно счастлива. Я благодарю господа за то, что он помог мне пройти через жизнь, которая была нелегкой, целым и невредимым.

— Бывали ли в вашей жизни трагические моменты?

— Во-первых, конечно, как в жизни всякого человека, крупным горем была потеря родителей. И чрезвычайно тревожным и печальным было пришествие второй мировой войны. Война приняла уже такие размеры, которые неизбежно должны были привести к катастрофическим последствиям для обеих сторон. В особенности нам было тревожно за судьбу нашей собственной родины. Она вышла из войны победительницей, но, несмотря на все надежды, которые мы тогда питали, период послевоенный оказался немногим легче, чем довоенный, даже в некотором отношении тяжелее. Это были моменты личной жизни моей семьи и близких мне людей. Это были самые тяжелые моменты в моей жизни. Остальное по сравнению с этим — мелочи.

— Цель вашей жизни?

— Цель и смысл моей жизни и надежда когда-нибудь до смерти моей иметь возможность быть полезным родине. Единственное оправдание нашего существования — готовность служить ей. В любой форме, в любой деятельности. И не обязательно на троне.

— Как вы чувствуете, что будет с Россией?

— Я вообще стараюсь избегать роли пророка — это несерьезно. Мы можем выражать надежду на какое-то дальнейшее развитие государства. И надежда всегда остается одна и та же: чтобы наша страна нашла наконец нормальный образ жизни, где человек может свободно развиваться, свободно заниматься тем, чем он хочет. На пользу стране и не в ущерб себе самому.

Октябрь 1989 г.

…За окнами смеркалось. Мы не заметили, что сидим почти в темноте. Я не видел лица своего собеседника, но седоватая его борода лопатой как бы высвечивалась в полумраке. Только я подумал о бороде, как Андрей Донатович сказал:

— Чекисты запугивали, что подожгут мою бороду, намекали, чтобы я побрился. «По-хорошему», — твердили они. Далась им моя борода! Но я ее не сбрил и, как потом выяснилось, правильно сделал.

— Почему?

— А потому, что в газетах меня очень ругали, а уголовники на это реагировали от обратного. Из публикаций следовало, что я не признал вины. А они-то знают, как заставляют признаваться, и тех, кто выдерживает, они уважают. «Ну и козу ты заделал, — говорили они, — и книгу на Запад переправил, и виновным себя не признал. И всего-то семь лет тебе дали, детский срок, подумаешь, да мы за такой шухер на вышак бы пошли». И тут еще и борода Дела. Они-то понимали, что бороду я тоже не отдал.