Феликс Медведев - После России

— Да, лагерь для меня был и интересным, и самым страшным периодом жизни, что конечно же не означает, что для меня это была легкая жизнь. Люди гибнут, а я об эстетике рассуждаю. Но ведь я говорю только за самого себя. Повторяю, как писателю мне было там интересно. Обогатил же некоторых людей военный опыт. Скажем, для Виктора Платоновича Некрасова безусловно полезным был период войны. Он вообще был важнейшим этапом его жизни. Разве при этом он утверждал, что он сторонник войны? Это смешно — быть сторонником войны, так же как и сторонником лагеря. Это все равно что быть сторонником смерти. Ведь, как это ни кощунственно звучит, смерть даже очень близких людей в чем-то обновляет человека, давая ему зачастую какой-то нравственный толчок. Нельзя же из-за этого сказать, что нужно желать смерти ближнего. Все сложно в жизни и смерти, нельзя мыслить банально. Да, лучшее время моей жизни — лагерь, хотя одновременно и самое трудное.

— Вам было страшно в лагере?

— Человек я не храбрый, я не знаю, как бы я вел себя на фронте. Но я понял, что, попав в тюрьму, надо вести себя естественно. А для писателя естественно считать. что художественная литература неподсудна. Я занял именно такую позицию и поэтому не признался виновным, хотя давление на меня было огромное. Ведь от признания зависел срок, а меня все пугали, что арестуют жену. Физического воздействия не было, меня не били, а психическое давление я выдержал.

— Вы верите в утверждение, что у нас сегодня нет политзаключенных?

— Я и верю и не верю. Дело в том, что судьбы некоторых людей для меня какие-то запутанные. Я, например, не могу для себя уяснить, освободили или нет «карабахский комитет»? Французские журналисты были в советских лагерях, как им говорили, в политических. Многие осужденные сидят за измену родине. Ну, а как узнать об этом на самом деле?

— Вас считают одним из блестящих умов эмиграции. Именно эмиграции. Не задевает ли вас, что вас как бы отрезают от родины, от ее читателя?

— Видите ли, я никогда не был писателем для широкого читателя. Мои вещи всегда были для немногих. Приведу такой пример. Следователь мне говорит: «Вот я три раза прочитал вашу повесть «Любимов» и ничего не понял». Я говорю: «У вас два образования, юридическое и экономическое. И вот вы, культурный человек, три раза прочитали и ничего не поняли. Как же вы после этого можете квалифицировать мои книги как антисоветскую пропаганду и агитацию? Ведь агитация и пропаганда должна быть прежде всего доступными массовому воздействию. Листовки не пишут «заумным языком». Возразить следователю было трудно.

Другой пример, хотя в несколько ином контексте.

У меня не сложились отношения с Анной Ахматовой.

Почему? Твардовский заказал мне к ее семидесятипятилетию маленькую статью. Статью я написал и позвонил Анне Андреевне, она как раз была в Москве, с тем чтобы показать ей свою работу. Мы встретились, но разговора не вышло. Статьей она осталась недовольна. Меня же задело, что она просто ее не дочитала. Точнее, читала ее фразами, абзацами. Скажем, в определенном контексте у меня звучит: «Многие думали, что Ахматова камерная поэтесса, что она и останется камерной, аристократкой». Анна Андреевна вспылила: «Я никогда не была камерной, я никогда не была аристократкой». Я говорю: «Анна Андреевна, вы дочитайте фразу до конца». Но она не захотела. Настроение испортилось. Я встал и заявил: «Пускай о вас статью пишет Алексей Сурков», — и пошел к выходу. Ахматова меня остановила: «Постойте, постойте…»

— Как вы написали предисловие к тому Пастернака?

— Том Пастернака в большой серии «Библиотека поэта» вышел за две недели до моего ареста. Кому-то я даже успел его подарить. Столько шума было вокруг этой статьи, столько суеты. Ведь перед моим предисловием напечатали от редакции маленькое предпредисло-вие. Так, на всякий случай, перестраховались.

История с этой статьей тянулась лет восемь. Я работал тогда в Институте мировой литературы, и институт готовил к печати новую редакцию истории советской литературы. Хрущевская оттепель уже началась. Задумали включить в новое издание и статьи, посвященные Бабелю и Пастернаку. Я написал статью о Пастернаке и послал ее Борису Леонидовичу. Лично мы были незнакомы. От Пастернака я получил восторженный отзыв, где он, кстати, засомневался, что статья пройдет в печать. А вскоре началась антипастернаковская кампания в связи с публикацией на Западе романа «Доктор Живаго». Рикошетом досталось и мне — за статью. Причем за статью неопубликованную. От меня требовали, чтобы я отрекся от статьи, от Пастернака. Я не отрекался. Хотя понимал, чем это грозит: вот-вот меня должны были уволить с работы. Пастернак обратился к Хрущеву с письмом, с просьбой, чтобы его не высылали за границу. И когда Хрущев остановил репрессии, то эта его «благодать» автоматически перешла и на меня.

Позже, уже после смерти Пастернака, задумали выпустить том его стихов в большой серии «Библиотека поэта». Кто-то вспомнил, что у меня есть одобренная Борисом Леонидовичем статья. Предложили ее доработать, расширить, том издали в 1965 году. Так и вышло, что от момента написания до публикации прошло восемь лет.

— Вы были одним из постоянных авторов «Нового мира». Как складывались ваши отношения с Твардовским?

— Конечно, я признателен Твардовскому, каким замечательным был при нем «Новый мир». Лично же у меня с Твардовским не все было гладко, потому что я в основном занимался поэзией, а в поэзии он был консерватором. Между нами регулярно возникали легкие трения. Твардовский уговаривал меня изменить предисловие и не превращать Пастернака в классика. Он очень хотел, чтобы я для «Нового мира» написал статью о Маршаке. А я отказывался писать. Для него биографически Маршак был большой фигурой. В споре со мной о Пастернаке Твардовский говорил, что через двадцать лет две считалочки Маршака войдут в хрестоматии, а от «вашего» Пастернака ничего не останется. Так зачем издавать его в библиотеке поэта?

У Твардовского была своя теория, кого считать классиком. Когда я спросил его об этом, он стал мне объяснять весьма забавно. Себя классиком он впрямую не называл, но, конечно же, подразумевал. Он говорил, что классик — это поэт, который всенародно известен хотя бы одной вещью, у которого хотя бы одно произведение народ знает наизусть. Я про себя думал: Пушкина знают, Лермонтова, Некрасова, «Василия Теркина» наконец. А он вслух: «Кто вашего Пастернака знает?» И тут я глупость, на мой взгляд, совершил: «А вот Заболоцкий — большой поэт, а народ его не знает». Твардовский развел руками и объяснил мне, что это за поэт, Заболоцкий. Я не отступал: «А Тютчев? Вроде бы народ наизусть его не знает». Тютчева он пропустил мимо ушей, но чтобы подчеркнуть, какой Пастернак плохой, вдруг сказал: «Знаете, ваш Пастернак временами все равно что Ман-делыптам». Мандельштам для Твардовского, по-видимому, был пределом падения.