Феликс Медведев - После России

— Вы полностью отсидели срок?

— Нет, только шесть лет. Жена написала прошение о моем освобождении без признания вины. В этих делах есть свои хитрые формальности. Когда они сажали новых политических, то кого-то выпускали из старых. Скажем, нас с Даниэлем посадили, а Бродского выпустили. Хотя срок ссылки еще не кончился. Баланс соблюдали.

— А Даниэля вы так и не похоронили. Не успели на свежую могилу.

— Нас долго не оформляли. Все тянули. Пришлось обращаться в посольство, к консулу. Я заявил, что журналисты спрашивают, почему меня, советского гражданина, не пускают на похороны друга? Что же мне отвечать? Тогда впустили, но на похороны я опоздал. Даниэль был настоящим другом, вынес все проверки: следствием, судом, лагерем. Следователи и адвокат уговаривали его меня заложить, но он выстоял. А ведь мог дать и слабину, вроде бы получалось, что это я подговорил его печататься на Западе, хотя я его не подговаривал, а, наоборот, предупреждал, что это пахнет тюрьмой.

— Проведенное в лагере время — это потерянная для вас часть жизни, пропавшая или что-то иное?

— Я хорошо отношусь к этому времени, хотя оно было трудным и физическим, и психологическим испытанием. Физическим — потому что выполнялось указание из Москвы — использовать меня только на тяжелых физических работах. А психологическим было тяжело оттого, что я не думал уже вернуться в литературу. Лагерь, извините, обогатил меня в эстетическом смысле как человека, но взгляды мои не изменились. Я, конечно, не представлял, что лагерь — это как бы Советский Союз в миниатюре.

Я сидел как политический преступник, хотя лагерей политических в СССР нет. Есть особо опасные государственные преступники. И это были довольно пестрые по своему составу люди. Сидели те, кто сотрудничал с немцами в годы войны, бериевцы. Сидели за религию разного рода сектанты. Народ был очень интересный, своеобразный. Это были люди, как бы отклонившиеся в сторону — либо в дурную, либо в хорошую.

Именно в лагере я убедился, как талантлив мой народ, вернее, народы, населяющие страну. Нет, не обязательно в творческом смысле, в создании художественных произведений. Просто невероятно талантливыми были рисунки судеб, мысли заключенных. Из лагеря я вернулся с ощущением, что у нас все-таки есть почва для возрождения культуры.

— Вам разрешалось пользоваться библиотекой, книгами?

— Библиотека в лагере была никудышная, но нам разрешалось получать книги из дома. Запрещали почему-то дореволюционные издания и иностранную литературу. А вот с Пушкиным проблем не было, и жена прислала его трехтомник.

— Вы писали в лагере?

— Да, писал. Только не говорил никому, что пишу книгу. На маленьких клочках бумаги я переправлял письма жене. Именно из них потом и сложились две книжки: «Голос из хора» и «Прогулки с Пушкиным».

— Наверное, не все знают, что «Прогулки с Пушкиным» вы писали в лагере?..

Монолог Марии Васильевны Розановой, жены А. Д. Синявского, издателя независимого русского журнала «Синтаксис» и книг, выходящих под маркой «Синтаксиса», одного из самых известных русскоязычных издательств на Западе. Мария Васильевна то молча слушала нашу беседу, то отвечала на телефонные звонки, то спускалась вниз в типографию, где вовсю стучала печатная машина и текло своим чередом книгопечатное дело. А когда мы заговорили о «Прогулках с Пушкиным», она не выдержала:

— «Прогулки…» — моя любимая книжка. Мне кажется, все, что сделал Синявский в жизни, — написал эту книжку. Легкую, моцартовскую. Вы смотрели фильм Формана о Моцарте? Это там, где великий Моцарт на четвереньках гоняется под столом за возлюбленной. Вспоминаю, как недели три до ареста, когда тучи уже сгущались и мы чувствовали дыхание в спину, я сказала Синявскому: «Ну что ты пишешь все чего-то мрачное и мрачное, напиши в подарок нашему сыну (а ему было тогда восемь месяцев) что-нибудь веселое, радостное. Напиши про Моцарта». И я считаю, что он написал про Моцарта, ведь Пушкин это Моцарт в поэзии.

А знаете как начались «Прогулки…»?

Синявский меня извинит, если то, что я скажу, покажется нескромным. А было так. В классе пятом-шестом я совершила дурной поступок: взяв из школьной библиотеки книгу, я не вернула ее библиотекарю. Попросту украла. Не могла устоять, и все тут. Каюсь, молю о прощении. Книжка эта прошла через всю мою жизнь и приехала сюда в Париж. И вот все десять лет. те, что мы прожили с Синявским до ареста, я уговаривала его прочитать эту книжку. А ему, уже кандидату филологических наук, все было недосуг. Ничего, бывает… Так он и ушел в тюрьму, не прочитав «Пушкин в жизни» Вересаева. И вот последний день процесса. Мы в ожидании приговора. Приговор. Осужденных уводят. Я беседую с адвокатом и от него узнаю, чем занимался мой муж в процессе следствия. «Может быть, апелляцию сочинял», — говорю адвокату. «Нет, он писал о Пушкине, заметки о Пушкине». Мне это так понравилось, я так обрадовалась. А потом из заключения вдруг стали поступать ко мне написанные на обрывках бумаги размышления Синявского о Пушкине, то есть страницы будущей книги «Прогулки с Пушкиным», столь нашумевшие сегодня. Когда я их читала, записки поражали меня невероятной своей веселостью, легкостью, светлостью. Я и люблю эту книжку прежде всего потому, что она светлая и легкая. Мне она видится невероятно пушкинской по духу своему, по настроению, по эмоциям, заложенным в нее. И я вдруг поняла, что победила-таки, одолела ученого-филолога «своим» Пушкиным. Мне казалось, что он прочитал все-таки Вересаева, чуть позже я узнала, что это правда: Вересаев оказался в тюремной библиотеке. Заключенному выдали эту книгу, и заключенный влюбился в поэта, в его жизнь, судьбу, в его друзей, во все, что творил его гений.

И еще: цитированные в «Прогулках…» стихи — это именно те стихи, которые Синявский использовал по памяти в заключении. Ему сейчас вешают: «Убийца Пушкина, убийца Пушкина», но может ли такой, простите, злодей, знать так много стихов Пушкина наизусть?! Извините за такую резкость, но я не уверена, что, окажись завтра та же Глушкова (поэтесса и литературный критик. — Ф. М.) в ситуации, в которой оказался Синявский в 1966 году, вспомнила бы она что-либо из Пушкина, кроме «мой дядя самых честных правил». Да много ли знают Пушкина наши маститые ученые-литературоведы? Вот устроить бы с ними какие-нибудь состязания, пушкинские бега! Выяснили бы кое-что. Вам Андрей Донатович заявил, что лагерное время — одно из самых интересных периодов его жизни. Вроде бы как-то кощунственно звучит. В аду, наверное, тоже интересно, но это ведь ад. Но я его понимаю: при невероятном физическом напряжении ему было интересно жить. И во многом благодаря любви к Пушкину, познаванию Пушкина.