Феликс Медведев - После России

— Долгие годы вы вращались в среде русской эмиграции. Вы застали и тех, кто приехал на Запад давно, сразу же после революции, и в годы войны. Что осталось в вашей памяти от этих встреч?

— Да, здесь на «Свободе» я встретил работавших еще на радио или уходивших на пенсию людей, которые покинули родину либо детьми, либо подростками. Эти люди меня поражали. Они говорили удивительно чистым, удивительно богатым, свободным от советизма русским языком, они поражали подлинной интеллигентностью, удивительной, я бы сказал, европейской образованностью. Я имею в виду Виктора Франка, Александра Бахраха, Гайто Газданова, Владимира Варшавского… К сожалению, я застал их уже на излете. В то время для меня, приехавшего из СССР, все было непривычным, неожиданным. Честно говоря, я и не знал, не подозревал о существовании таких людей, целого пласта нашей русской культуры. Причем культуры не книжной, не той, для постижения которой надо пойти в научный зал Ленинской библиотеки. Эти люди культуру носили в себе.

— Фигура Михаила Горбачева в вашем восприятии?

— Поначалу я с какой-то завороженностью смотрел на него, настолько он не походил на своих предшественников. Я помню, меня потрясло, когда во время одного из первых его «вхождений в народ» он стал появляться на улице. Меня потрясла непосредственность его рассказа, как он с Раисой Максимовной читает Достоевского, Чтобы Генсек читал Достоевского. Мамочки, до чего дожили. что происходит? Представить его предшественника читающим Достоевского просто немыслимо.

Горбачев интересует меня до сих пор, потому что в нем много человеческого, и слабости его человеческие, и достоинства его человеческие. Он не памятник, он не робот партийный, он — человек.

— Были ли случаи, когда вы как редактор останавливали негативную информацию о М. Горбачеве? И вообще, есть ли у вас цензура?

— Один из народных депутатов Верховного Совета выдал нам монолог, в котором Горбачев являлся чуть ли не главным мафиози в Советском Союзе, что он-де замешан в самых грязных, мерзких российских и южнорусских партийно-мафиозных делах. Материал я зарубил: какое мы имеем право давать его в эфир? Ради дешевой сенсации? А где документы, где подтверждение? Это гдляновско-ивановский уровень: «У нас есть все доказательства. Они в сейфе». Но, простите, откройте ваш сейф.

— Нет ли у вас ощущения, что радио «Свобода» вот-вот «сыграет в ящик» и перестанет быть необходимым советскому слушателю?

— Теоретически я это допускаю. Но практически? Вот вы меня спросили о том, каким мне видится будущее России, и я категорически отказываюсь предлагать какие-то варианты. Мне как-то даже странно думать о них. Ясно одно, что в самом лучшем, в самом оптимальном варианте, если действительно Россия встанет на путь демократических, радикальных преобразований, экономического, социального, политического порядка, тут, по-моему, однозначно, даже, простите, по Нине Андреевой, это будет процесс чрезвычайно мучительный и длительный. Так что теоретически — да. я могу себе представить момент, когда радио «Свобода» перестанет быть нужным. Но в течение ближайших пятнадцати — двадцати лет очень трудно вообразить, что Россия достигнет, скажем, если говорить об органическом демократизме всех институтов, чешского уровня. Я действительно могу себе представить, что через пару лет чехословацкая редакция радио «Свободная Европа» станет нонсенсом. Но представить себе, что такое может случиться через пару лет с русской редакцией радио «Свобода», мне очень трудно. Так что у «Свободы» все впереди.

— А каким вам видится ваше личное будущее?

— Работа, семья.

— Вы были во многих странах мира, многое видели, многое успели. Что бы вам хотелось еще увидеть, перечувствовать как журналисту, как творческому человеку?

— Ну боже мой, мечты есть, но они неосуществимы. Честно говоря, пятнадцать лет назад со мной случилось вот что: я заболел Дальним Востоком, Японией, Кореей, я прочитал на всех доступных мне языках массу книг, информацию об этих странах. Я бывал в них как журналист, много писал об истории, быте, традициях Востока, но тогда уже понял, что поздно, жизни уже не хватит и серьезно изучить языки, и хотя бы поверхностно познать тысячелетние традиции и нравы труднодоступной цивилизации. Это исключено. Это абстрактная мечта. А я безумно этого хотел, была бы жизнь подольше, были бы мозги и физические силы, было бы все. как четверть века назад. Так что многое уже из области неосуществимых грез.

— Ну а поехать в Москву, в Россию — вы же не были там так много лет, с тех пор как покинули ее?

— Вы знаете, на эту тему со мной немало заговаривали. Между прочим, Илья Сергеевич Глазунов по телефону приглашал меня от имени Российской Академии художеств посетить Петербург и Москву. Академия оплатит расходы. Спасибо, конечно, но ехать я не могу. Существует закон, по которому я, невозвращенец, совершил преступление, и на этом основании въезд в страну мне заказан. Хотя я знаю, что многие в моей ситуации все-таки ездили. Дело не в этом, дело в том, что возвращение для меня вопрос принципа. Я считаю так: либо законы есть, либо законов нет. Это ваше дело — соблюдать их или закрывать на них глаза. Если закон дурацкий, меняйте его. да. впрочем, и об этом уже много писалось. Так вот, резюмирую: надо изменить закон, по которому такие, как я. считаемся преступниками.

А для себя считаю унизительным, даже если дали бы визу и обнадежили, что никто меня пальцем не тронет, да, считаю унизительным ехать на милость каких-то органов из доброго их расположения или каких-то таких там иных сиюминутных мотивов.

…Чтобы не было кривотолков: материал мой. в общем положительный, точнее, объективно-положительный. Ставлю все точки над «і». На радио «Свобода» я попал не как командированный советский журналист. Меня пригласили немного поработать. И приехал я в Мюнхен за свой счет. Поработал. Да так, что до сих пор спина болит. Работа на «Свободе» — это действительно ра-бо-та. Нету тебя ни нянь, ни посыльных, ни начальства. Все делаешь сам, от поиска и подачи материала до его «выброса» в эфир.

Естественно, я кое-что и заработал. Одни посчитают, что заработал заслуженно, другие скажут: «Получил свои тридцать сребреников». Только думается мне: по тридцать сребреников мы все получали семьдесят три года. Уж так сами себя истязали и сами на себя клеветали, что по миру пошли. Прости мя, Господи! А в Мюнхене я еще раз понял, что свобода — осознанная необходимость. В том числе и с кавычками-в слове «Свобода».

Сентябрь 1990 г.

Он был первым (или почти первым), кто двадцать лет назад легально вырвался из железной клетки. Как это произошло, как прожил он эти двадцать лет вдали от родины, что вообще он думает о своей судьбе и о своем времени? На эти вопросы мне хотелось получить от него ответы.