Феликс Медведев - После России

— Я чувствую, вы противник всякого кумирства. А как же вы привечаете знаменитых людей, специалистов по русскому вопросу, проживающих на Западе? Неужели у вас нет человека, которому бы вы отдали все свои симпатии?

— Я должен признаться все-таки, что был в моей жизни один кумир. Настоящий, и я действительно отдал ему свою любовь — это Андрей Тарковский.

— Вы были знакомы?

— Да не очень хорошо, но знал его еще в Советском Союзе. А потом мы встречались на Западе. Я чувствую, вам это интересно, и расскажу об одном эпизоде, о первой' встрече с ним в Европе, поразившей меня.

Она произошла в Канне в 1972 году во время кинофестиваля. Он привез «Солярис». В Советском Союзе я был кинокритиком, членом Союза кинематографистов. Здесь же я стал работать на радио «Свобода» и каждый год ездил на международные кинофестивали. Когда приходилось встречать там бывших коллег, все они единодушно зеленели, как будто они видели Кощея Бессмертного. И так по стеночке уходили от меня подальше, чтобы, не дай Бог, я не спровоцировал их на контакт. А мне и в голову не приходило такое.

Так вот, совершенно неожиданно, проходя по набережной в Каннах… перед Дворцом фестивалей, я увидел советских товарищей, деятелей кино во главе с тогдашним председателем Госкино Романовым. Среди них был и Андрей Тарковский. Я, естественно, прохожу мимо, делаю вид, что их не вижу. И вдруг громко, четко раздается голос Андрея: «Володя, добрый день, что ж ты не здороваешься?» Подошел ко мне, и между нами начался нормальный, естественный разговор. Я тогда понял, насколько этот человек органически свободен и независим. В нем не было позы, не было жеста. Все, что он говорил, как вел себя, выдавало в нем естественное поведение естественного человека, над которым власти, как ни трудились, не сломили его, не испортили.

А вечером Тарковский, Наташа Бондарчук и я пошли в ресторан. Андрей жадно расспрашивал о моем житье-бытье. Мне показалось, его очень интересовало, как здесь можно жить. И, по-моему, немножко разочаровали мои совершенно искренние ответы, что здесь чудесно можно жить, и без ностальгии. В шутку я заметил, что не сня. тся белые березки, тем более что и их на Западе хватает. Да, мне показалось, что он был разочарован. И я его понимаю, потому что для него связь с родной землей была абсолютно буквальной.

Кстати, в связи с Глазуновым, Солженицыным и Тарковским я вспомнил вот о чем. Да, Андрей был, есть и останется моим единственным кумиром. Долгое время мною владел и Александр Исаевич. Но знаете, мои иллюзии по отношению к этому великому человеку были развеяны после публикации им в 1982 году в «Вестнике Российского христианского движения» небольшого эссе о фильме Тарковского «Андрей Рублев». Любопытно, но, наверное, это случайное совпадение: несколькими месяцами позже об этом же фильме высказался в журнале «Советский экран» Илья Глазунов. Тарковский тогда находился в вынужденной эмиграции.

Через несколько лет в том же духе высказался в журнале «Искусство кино» и Игорь Шафаревич. Все трое в меру и силу своих литературных талантов, я не говорю сейчас о литературном уровне этих высказываний, но все трое поливали, поносили Тарковского и фильм «Андрей Рублев». За что? Да за то, якобы, что он создал антирусский фильм, что в этом фильме героями стали темные, злые мужики; беспрерывно льется дождь и хлюпает грязь; история Руси на фоне княжеских раздоров выглядит очень мрачно и трагично, а не славно, как в операх Римского-Корсакова, скажем. Такая точка зрения трех авторов-единомышленников многое для меня определяет в раскладе и тогдашних и сегодняшних споров о России, об искусстве и, если хотите, о патриотизме и национализма. Для меня истинный патриотизм — это Тарковский — человек и художник. А взгляды его оппонентов — националистические взгляды.

— Как вы, советский человек, попавший ла границу, работающий с русскими на Россию, воспринимаете будущее своей бывшей родины?

— Меня приводит в тихое отчаяние невозможность вычислить, представить дальнейший ход событий. Даже если я пытаюсь для себя или в разговорах с людьми оттуда выстроить хотя бы условно более или мснсс оптимистическую схему, мои собеседники из Советского Союза немедленно разбивают ее вдрызг и смотрят на дело куда более мрачно, чем я. Я понимаю, что у них для этого есть основания. И поэтому я совершенно не берусь предсказывать, гадать, анализировать возможные варианты.

— Ну хорошо, что бы вы пожелали своей родине в таком случае? Какой бы предложили путь? Ведь вы еще и политолог?

— Одно могу сказать, и, наверное, не буду оригинален, что все споры идут между теми, кто считает, как Александр Исаевич Солженицын, что Россия должна идти только своим, особым путем, и теми, кто считает, что этот особый путь, которым мы шли долго-долго, никуда, кроме тупика, кроме как в провалы, пропасти и катаклизмы, не приведет и привести не может. В этой ситуации я лично считаю так: единственно возможный путь — это путь адаптирования, модифицирования на свой российский покрой общедемократических ценностей общедемократических институтов. Это единственная альтернатива. Считаю, что ее просто наивно, бесчестно отождествлять с утратой России и русскими своего своеобразия, своей уникальности. Да это просто неправда. Сейчас любят ссылаться на пример Японии, так давайте и впрямь сошлемся на пример Японии, которая в силу очень удачных, цинично говоря, обстоятельств ее истории, ее чудовищного разгрома безоговорочно приняла готовенькое, с иголочки сшитое ей американскими портными платье: и конституцию, и политическую систему, и профсоюзную систему, и аграрную реформу, и черта, и дьявола… И идет себе путем либерально-демократической цивилизации западного или, если хотите, христианского образца. Ничем при этом не поступившись, не потеряв ни своей национальной культуры, традиций, характера, ни самосознания. Так почему же Россия должна утратить свое естество на этом пути? Дико! Если подходит для Японии, то подойдет и для России, которая все-таки еще и Евроазия. Это страна христианской традиции. Значит, куда ближе к системе цивилизации, нежели Япония. Почему же Россия на этом пути должна все растерять?!

— Владимир Борисович, что вас больше всего потрясло из происходившего в России?

— Безумно трудный вопрос. Все невероятно важно. Дайте подумать…

Ну вот первое, что приходит на ум. Меня действительно потрясло, когда я узнал, что «Новый мир» опубликует «1984» Оруэлла. Потрясло сильнее, чем, скажем, сообщение о предстоящей публикации «Архипелага ГУЛАГ». Потому что «Архипелаг…» — это понятно… По крайней мере, теоретически можно себе представить социализм или любую другую общественную систему без «Архипелага…». Теоретически… Но ведь «1984» Оруэлла — это убийственный анализ самой идеи и ее воплощения сверху донизу, горизонтально, вертикально, как угодно.