Феликс Медведев - После России

— В каком качестве тебя допрашивали? Что служило прямым поводом для этого?

— Сперва в качестве свидетеля и подозреваемого, затем последовала профилактика и попытка вербовки, включая прямой подкуп. А все началось с песенки.

Однажды я попал на вечеринку в еврейскую молодежную компанию. Слушали магнитозаписи еврейских песен, читали еврейских классиков Бялика и Жаботинского. Кто-то предлагал свои стихи. Слушали рассказы человека, только что освободившегося из заключения, он провел в лагерях 5 лет за пропаганду «сионизма». Человек, устроивший эту вечеринку, пенсионер Соломон Дольник (тогда я даже не знал его имени) вскоре был арестован и обвинен в шпионаже. Уже через месяц он начал сотрудничать со следствием и всех участников вечеринки принялись таскать в Лефортово.

Меня предупредили: если я не буду давать нужные показания, выгонят из МГУ и заведут дело на основании показаний Дольника, который утверждал, что получил от меня две книги по национальной теме. Книги были мне предъявлены, обе дореволюционного издания. Ни к сионистской, ни к какой-либо другой пропаганде отношения не имели. Угрожали предъявить обвинения в распространении нелегальной литературы, участии в сионистской организации, связи с агентами иностранной разведки и… исполнении сионистских песен. Почему-то последнее обвинение прозвучало наиболее угрожающе. Следователь долго допытывался, пел ли я «Пальмах» — марш еврейских бригад времен войны за независимость в Палестине. И даже с негодованием пересказал ее содержание.

Когда дело закрыли, вызовы в КГБ прекратились не сразу. Под видом воспитательных бесед фактически шла вербовка. Мои собеседники открывали перед молодым безработным журналистом широчайшие «творческие» возможности. Все, что мне следовало делать, говорили они, — это писать очерки о счастливой жизни евреев в ССОР, ну и, конечно, если рядом возникнут какие-то подозрительные люди с нестандартными настроениями, проявить бдительность. Не понимаю, чем не устраивали их Цезарь Солодарь и Арон Вергелис.

Однажды мой «куратор» Евгений Иванович (фамилии не назывались) открыл сейф, повозился в нем и, изобразив на лице сострадание, положил передо мной 30 рублей. Это было приглашение вступить в их кассу взаимопомощи. В этот момент во мне пылали два чувства — отвращение и страх…

— Ты всегда был бескомпромиссным? Или это мне только кажется?

— Да что ты. моя жизнь — это один большой компромисс. Но я брезглив и недоверчив. Брезгливость — это интуитивная принципиальность. Поразительно, но всякая нечисть меня сторонится.

— Значит, если бы не преследования, ты бы остался?

— Преследования — это лишь наиболее откровенная форма подавления естественных интересов. Мне постоянно сопутствовали и другие формы унижения — жесточайшая дискриминация при устройстве на работу, изощренные издевательства над братом, вежливое дистанцирование сокурсников.

Но причины, толкающие людей на эмиграцию, не ограничиваются личной судьбой. Это было бы слишком просто. Такие решения зреют иногда на протяжении всей жизни.

Мне было семнадцать лет, когда меня взяли на работу в библиотеку Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС. За полтора года работы я перерыл чуть ли не весь спецхран, к которому имел неофициальный доступ. Перечитал книг, наверное, больше, чем за всю предшествовавшую жизнь. Читал все подряд — от Фрейда до Роже Гароди. Зарплата — 45 рублей в месяц, работа связана с физическими нагрузками. Но я и не помышлял об уходе, понимая, что это уникальный шанс.

Штат научных сотрудников был укомплектован в значительной мере из детей видных революционеров и партийных вождей. Каждый из них кормился за счет прославленного предка. Атмосфера была вполне домашняя, уютная. И ушел я оттуда вовсе не из-за зарплаты.

Я сдружился с заведующим так называемым запасным фондом. Сюда сваливали ненужные для научной работы поступления, а затем раскидывали по другим библиотекам. Мой приятель однажды пригласил меня к себе в отдел в обеденное время, завел меня в какую-то комнату и сказал:

— Побудь здесь до конца обеда — не пожалеешь. Я за тобой приду.

И повернул в замке ключ. Комната до потолка была завалена связками книг. Я начал в них рыться — это занятие обожал с детства. Большинство книг были с авторскими автографами и надписями, содержанце которых не оставляло сомнения — это была личная библиотека Сталина. Попадались документы и записки, написанные рукой самого вождя. На полях нередко красовались его пометки. Позднее я узнал, что до тех пор книги эти хранились в кабинете Сталина в Кремле, но Хрущев распорядился очистить кабинет. Многие книги были уникальны. Например, я наткнулся на роскошный фолиант в серебряном окладе. На титульном листе значилось: «Максим Горький. Мать… Тираж — 1 экземпляр. Москва. 1934».

Через несколько дней я попросил моего друга снова впустить меня в волшебную комнату.

— Опоздал. — сказал он. — Сожгли. Вчера во дворе.

Вот так. Просто и обыденно. Я не любил, когда жгут книги. В тот же день я уволился. Это был, быть может, первый шаг к эмиграции, хотя тогда я еще это полностью не осознавал.

Или другой случай.

В 1966 году я подал заявление на частную поездку в Польшу. В ОВИРе сказали: «Зачем вам Польша? Разве в нашей стране мало интересного? Попутешествуйте дома». Ах какую они сделали ошибку! Поскольку мне действительно ничего другого не оставалось, я решил путешествовать. Завербовался рабочим в гидрогеологическую экспедицию на Колыму. Представляете, три долгих месяца жил в покинутых сталинских лагерях — они теперь используются как базы для геологов, топографов, пастухов. Я обшарил и перефотографировал все бараки и лагерные постройки, карцеры и фабричные сооружения, штольни и кладбища… Начитался писем зеков и лагерной периодики, раскопал множество приказов и прочей неуничтоженной документации. Оказалось, что до сих пор никто этим не интересовался. Познакомился с десятками поселенцев, недавно освобожденных из этих же лагерей… Я узнал столько, что мог бы тогда редактировать «Архипелаг ГУЛАГ». Все эти находки я в двух чемоданах привез в Москву.

— Где эти материалы сейчас?

— В результате обыска они перекочевали в том же году в архивы КГБ. Круг замкнулся. У меня сохранились только фотографии. Ты должен их увидеть. Все оборудование лагерной фабрики стояло в смазке. Законсервировали — кто знает, может, еще пригодится.

Глупые, глупые начальники, отказавшие мне в невинной поездке в братскую Польшу. Если бы они знали, какие впечатления я привезу из поездки в глубинку, меня пустили бы не только в Польшу, но и в ЮАР.

Я увидел хорошо спрятанную изнанку нашей жизни.