Феликс Медведев - После России

— Вы себя чувствуете здесь в изгнании или в послании?

— Эту расхожую формулировку выдвинули эмигранты, бежавшие от большевиков после революции. Им угрожала гибель. Красная кровь была несовместима с кровью голубой. Они были в послании, они имели право так сказать. Что касается эмигрантов, в потоке которых оказался я, то за исключением единиц никто не был в изгнании. Власти никого не изгоняли. Но уезжали, думается мне, не самые лучшие. Лучшие оставались и боролись дома. А я уехал… Разве я лучше тех, кто остался? Никто так не считает. И я, признаться, не считаю лучшими тех людей, кто эмигрировал. Я только с горечью отмечу, что если в молодости в нас было что-то заложено доброе, благородное, самоотверженное, то здесь, как правило, стандартные мозги устремлены только к наживе. Какое же тут, к черту, послание! Какая цель? Домашний бассейн и комфорт? Поэтому пусть не набивают себе цену те, кто справедливо не считают меня лучшим среди худших, ибо я действительно эгоистичен и тщеславен и эти качества скорей в большей мере, чем в меньшей, присущи российским эмигрантам — никаким не изгнанникам и не носителям с большой буквы, а с маленькой или крошечной — сколько угодно носители! Хохотать хочется кровавыми слезами. Если мы Носители, мы якобы идейные интеллектуалы, якобы любящие свою родину, так мы должны теперь вернуться и помогать стране, когда ей так трудно, помогать своим опытом, талантами, энергией. Ведь ничто уже не угрожает тем, кто вернется с этой доброй целью. Но никто из нас этого не делает. Поэтому не надо говорить, какие мы хорошие…

— Если, по вашим словам, вы худший, а лучшие остались, то надо думать, что лучшие правы, исключив вас из Союза писателей?

— Меня не исключали. Такого документа я не знаю. Более того, когда западные корреспонденты звонили в секретариат московского отделения писательской организации, за что, мол, исключили Урина, им отвечали: «Мы его не исключали, он погорячился». Это вам подтвердит Кэвин Роен из Би-би-си. У него был изданный мной самиздатовский журнал «Мост», о котором Анатолий Максимович Гольдберг, знаменитый радиокомментатор, сказал, что он потрясен отвагой издателя.

— Однако нельзя ли по порядку, с чего все началось?

— Вкратце было так: в Доме дружбы с народами зарубежных стран собирались молодые поэты, обучающиеся в московских институтах, — зарубежные и советские молодые люди, с которыми я работал как избранный ими президент интернационального клуба «Глобус поэзии». И вот однажды, когда мы подготовили программу, чтобы показать ее в малом зале ЦДЛ, нам в этом отказали. Члены клуба называли себя «мостистами». Это самизда-товское издание в небольших тиражах я переплетал в мастерской на Сретенке. Однажды переплетчик сказал, что нагрянули «люди в штатском» и конфисковали шестой номер журнала. Это совпало с моим пятидесятилетием, когда секретариат правления Союза писателей СССР вынес решение провести в ЦДЛ мой авторский вечер. Выписку решения храню до сих пор.

Но вскоре стало известно, что ни молодым поэтам из клуба «Глобус поэзии», ни мне московское отделение зала не предоставит. Ответственный секретарь нашей писательской организации Виктор Ильин опустил передо мной шлагбаум. В журнале «Мост» систему подобных отказов я назвал «ржавой». За что? А зато, что…

В декабре 1974 года я вышел на трибуну пленума писателей Москвы и сказал, что мы, писатели, подвергаемся «ильинчеванию», и в знак протеста я положил на стол президиума свой писательский билет, заявив, что ухожу из этого объединения разъединенных.

— Как же реагировали на это ваши коллеги?

— По-разному. Борис Слуцкий тут же в коридоре подошел, пожал руку и сказал: «Молодец, Витя, хорошо ты их попугал, теперь они все для тебя сделают». То есть кто-то решил, что это мой «ход», стратегия. Но я уходил всерьез. Александр Николаев, потерявший руку на войне, сокрушался: «Это же надо довести человека до такого поступка!» Старейший поэт Казин открыто говорил: «Дискриминация!» И разъяснял, что Урин сделал то, что давно хотели многие, но не решались.

— А вы, Феликс, что думаете по этому поводу?

— Я думаю, что если бы вы остались в Союзе, то примкнули бы сейчас к «Апрелю», ведь ваш поступок, по сути, повторили через много лет в массовом порядке «апрелевцы». Чем больше самостоятельных секций, независимых объединений, тем лучше. Кстати, а сколько их в Нью-Йорке?

— У меня дома висит поэтический календарь, где, во-первых, перечислены адреса клубов поэтов (74), во-вторых, указано, где вы можете каждый день,подчеркиваю, ежедневно побывать в двух-трех местах, послушать других или, договорившись за два месяца, себя показать.

— Мы отвлеклись, что же было дальше после вашего ухода из объединения разъединенных?

— На следующий день «Голос Америки», «Немецкая волна», Би-би-си и «Свобода» сообщили, что действительно Урина исключали, а вот чтобы писатель сам уходил из СП СССР — так это впервые. И я начал готовиться к отъезду. Таможня чинила препятствия. Тогда я послал на имя Андропова телеграмму и сообщил, что если мне не дадут вывезти архив «Глобуса поэзии» и библиотеку поэтов мира, которую я собрал, то только физической силой можно будет заставить меня покинуть Союз.

— Так уж они испугались ваших протестов и телеграмм?

— Меня они не испугались, но они знали, что я связан с корпусом иностранных корреспондентов. Таким образом, вывезти архив мне не мешали. Журналы «Мост» я завез на квартиру Владимира Войновича, который сказал: «Ты думаешь, у меня дома самое безопасное место?» Я ответил: «Самое главное, чего я и добиваюсь», имея в виду, что его посещают зарубежные журналисты. Еще до моего отъезда из Москвы в октябре 1977 года в «Русской мысли» в Париже появилась статья И. Игнатьева «История поэта Виктора Урина», где он писал, что даже такой образцовый советский поэт, как Урин, которого пускали за границу и публиковали в центральной прессе и у которого чуть ли не каждый год выходили книги, доведен до полного разрыва.

— Эти ваши строки и сегодня помнят многие.

— Да. это моя полемика с Е. Винокуровым, стара, как мир: бросать перчатку или не бросать, соглашаться быть винтиком или не соглашаться, содействовать ли своим протестом смазке всяческой ржавчины, чтобы ее снять, или терпеть и скрипеть вместе с заржавелостью. То, что я писал, — невинный лепет по сравнению с тем, что в последние годы говорит советская пресса. Но, говоря о ржавчине, полагал, что надо заменить детали, найти подходящую смазку, потому что «замысел воистину прекрасен и просто унижает его ложь».