Станислав Симонов - Как выжить в современной тюрьме. Книга вторая. Пять литров крови. По каплям

— И поедет он в Мордовию собирать вечнозеленые помидоры. Это ему не бананы у себя в Африке трескать. Что, «рубероид», статья, поди, 228 (наркотики)?

— Да, — несколько удивился негр.

— О! — обрадовался голос. — Точно в Мордовию. Куда же еще. И, конечно, мусора-пидарасы подбросили?

— Да, — опять удивился негр.

— Килограмм поди или больше?

Негр от этих слов даже расстроился.

— Как можно подбросить килограмм? — недоумевал он. — Всего один грамм.

— Еще как можно, — радовался голос. — У нас одному таджику пятнадцать подбросили, прям в штаны. Они аж у него сползли. Вот по этой причине его и взяли.

Автозак качнуло, дернуло. Противно заскрипел карданный вал. Тронулись. Невыносимость бытия продолжалась.

После поездки по централу опухло колено. То ли я его ударил и не заметил, или вывихнул, или потянул — неважно. Опухло сильно, записался я к врачу.

— Что у вас?

— Вот колено.

— А что было?

Объяснил. Врач, белая мышь, ростом с сидячую собаку, женская особь, на плечах — две маленькие звезды, лейтенант, догадался я, предложила:

— Попробуйте аспирин.

— Пробовал, доктор, и соду тоже пробовал.

— Ага, — сказала доктор, полезла в шкаф, порылась там и выудила нечто в фольге.

— Вот, — торжественно объявила она. — Свечи.

— Довольно странный, доктор, у вас подход к лечению колена. Я понимаю, колено — орган тонкий и начинать нужно издалека.

— Не хочешь, не надо, — жестко закончила докторша медосмотр.

Свечи я взял и подумал, что у нас в России, и в тюрьме в особенности, все делается через жопу, даже лечение колена. Раз так, глядишь, поможет. Не помогло.

Чесотка — это такая назойливая дрянь, совершенно непонятная цивилизованному человеку. Чесотка — это клещ, а он, говорят, заводится от грязи. Верю. Сначала зачесался бок, вскочил волдырь. Я схватил «универсальную» «блатную» («блатную» потому, что затаскивалась она через «ноги») синтомициновую мазь и использовал. Вроде полегчало. Однако в паху, пардон, прямо на яйцах и, ужас, прямо на детородном члене зачесалось тоже. Когда дело касается паха, это всегда смущает, и до последнего момента не расстаешься с надеждой, что чешешься от нервов или, может, клоп укусил, в общем, пройдет само.

Не проходило. Чесалось так, что терпеть было невозможно. Я человек терпеливый, но иногда не сдерживался и буквально раздирал себя, получая от этого, как ни странно, какое-то мазохистское удовольствие. Пока я бесцельно убивал тюбик «вольнячей» мази, чесотка распространилась на руки, плечи, пах, ноги. Ужас!

— Это от нервов. И явно затухает, — радостно сообщил мне доктор. Не затухло.

Помог не доктор, все же не зря их в системе называют «лепилы», помогла «бензолка». Занял процесс излечения две недели.

Конвойные на суде были в полном смысле профессионалы высокого класса. Некоторые умудрялись спать, стоя с открытыми глазами. Смотрит такой в твою сторону, и не подумаешь никогда, что он спит. Однако умудрялись.

Хорошо, мы сидим здесь по принуждению, а работники системы же здесь добровольно. Четвертую часть жизни сидят с нами, в тех же стенах, зачастую питаясь той же баландой и живя теми же интересами. Если мужик в России живет в среднем 65 лет, то, получается, 16 лет в крытой системе! Это же каким неудачником и неумехой нужно быть, чтобы не найти другую работу.

— Заходите, ребята, — вежливо и даже ласково просил конвойный прапорщик.

Зеки выбрались из автозака и должны были покинуть дворик и пройти в здание тюрьмы.

— Старшой, мы подышим воздухом, а?!

— Заходите ребята, меня же выебут.

— Да ну! Как это можно выебать целого прапорщика?

— Еще как можно!

1 февраля. Радио «Шансон» сутками каждой своей второй песней убеждает, что придется сидеть. И сидеть придется долго.

Из воспоминаний Р. Ждамилева. То, что я увидел в 1972-м и тем более в 1980 году, — это просто страшно. Ввели массу ограничений — в письмах, посылках, свиданиях, деньгах. Очень ужесточили режим. Лагерь внутри разгородили на локальные зоны («локалки») заборами по восемь метров высотой, сами заборы металлические, решетчатые, тюрьма в тюрьме. Внутри колонии запретили общаться друг с другом. И это все давит на человека. Он озлоблен на государство, на общество. Зачем его так озлобляют? Сидит какой-то идиот, я не знаю кто, но не человек — это оборотень какой-то, какое-то существо — и из пальца высасывает все новые порядки, удушающие человеческие понятия. Понятия в человеке выжигают, все условия создают для того, чтобы человек прекратил себя понимать, себя уважать, чтобы у него не было самолюбия, чести, достоинства — ничего.

Где насилие, там возникает и противодействие. От того, что меня одели в смирительную рубашку, от того, что на мне прыгали, меня не воспитали, — напротив, меня ожесточили, и я буду с еще большей силой им противостоять.

Если сравнивать три периода в исправительной системе, то хрущевские лагеря, по крайней мере до начала шестидесятых, были самыми лучшими и по условиям содержания и по эффекту — если задача в том, чтобы не делать человека хуже. С начала шестидесятых, когда ввели новое законодательство и разделили лагеря по разным режимам, положение с каждым годом становилось все хуже и ужаснее.

Здесь кровь пьют на каждом этапе твоего существования, перед каждой дверью, в каждом помещении. Если лавка, то сидеть на ней невозможно по причине отчаянной ее узости либо она сломана. На нее можно только присесть на очень короткое время. Если унитаз, то он или безнадежно сломан, либо поднят на высоту метр двадцать над землей и не закрыт ничем, так что все твое хозяйство и весь процесс вынуждены наблюдать все, даже не желая того (отдельных, изолированных, туалетов в тюрьме нет). Если шконка, то маленькая, или кривая, или с такими струнами, что спать на ней невозможно. Если «сборка», то переполненная до невообразимости. Если автозак, то летом дышать нечем, а зимой холодно, как в холодильнике, и практически всегда его забивают людьми до полного отказа. Если пайка, то есть ее нельзя по причине несъедобного содержимого, разрезать буханку нечем — все колюще-режущие предметы запрещены.

Если проводят шмон, то порвут все, что можно. Своруют все мало-мальски ценное, а остальное изгадят и раскидают по камере… Если доктор, то неуч и дурак. Если передачу сдать, то очередь на пять дней, если ларек, то половина продуктов либо просрочена, либо такого качества, что есть их можно только в тюрьме. И всегда жуткая антисанитария и почему здесь не заводятся ужи, непонятно. Хотя понятно: они заводятся, но их мгновенно съедают клопы и вши.

И все, что только можно, — нельзя.

Тебя еще не признали виновным, а ты уже человек даже не второго — третьего сорта.

— Не буду с тобой разговаривать. Ты же преступник.