Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

И вот ведь что может сделать одна пуля какой-то сволочи. Какую жизнь может перечеркнуть. Экое дерево рухнуло! Даже подумать нельзя было, что его что-то взять может. Это ведь трава стелется, а он всегда прямо ходил.

Ведь вот чуть не убили, гады. А потом пройдет какое-то время, новые люди народятся. Те же содомовские мужики, Ефимки вашего ровесники, как богу ему, Егору Ефимовичу, поклоняться будут.

Тут Егор Житов поглядел на меня, и будто теплым ветром подуло — так мне стало хорошо. Умел Егор Житов говорить, затронул за живое, остановил дыхание.

Бабка Парашкева плакала. Мама молчала: видно, ужасное страдание, которое она испытывала, сжало ее сердце. Она, у которой на лице всегда была улыбка, которая за словом в карман не лезла, из которой насмешка так и выпирала постоянно, молчала. До сих пор не могла она свыкнуться с горем, внезапно обрушившимся на нас. На ее обветренном и опаленном солнцем лбу, между бровями, не потерявшими еще прелести, пролегла борозда, которая вдруг сделала ее старой и не похожей на себя. Она слушала Егора Житова и ладонью быстро смахивала слезы, до краев наполнявшие глаза. Мы с Санькой тихо, стараясь не обратить на себя внимание, захлебывались слезами и в ответ на слова Егора Житова согласно кивали головами и старались улыбаться.

Мне так хотелось побывать у отца, несчастье с которым сделало его в моих глазах героем, и посмотреть на Большой Перелаз, о чем я мечтал с тех пор, как начал помнить себя, что терпению моему пришел конец. Больше ждать я был не в силах. И когда сошел снег, вода спала, а тропинки просохли, решил идти в Большой Перелаз. Я уже не раз слышал, что дорога идет по-над Лебедкой, а потом, когда минуешь Бычихи, надо перейти по мосту через реку и идти уже по правому берегу ее. И дорога сама приведет в село.

Сначала дорога показалась мне легкой. Подумаешь, семь верст. Да дома за день-то избегаешь больше и не заметишь. Лебедка бежала справа от меня светло, легко и своенравно. Она то блестела чистой своей гладью, то скрывалась из виду, и мне, откровенно говоря, становилось тревожно. Потом река снова выходила на открытую местность и плавно несла свои стеклянные струи, пока не собралась в запруду перед старой мельницей. Такой широкой воды я еще не видел. Много лет спустя, впервые оказавшись на берегу моря, я испытал точно такое же чувство изумления и восторга, преклонения и боязни перед всесилием воды. Я подошел к мельнице. Вода тяжелым потоком падала на колесо, проворачивала его, грохотала и брызгала и под конец бросалась со слани в омут, в седой кипящий водоворот, смотреть на который было заманчиво и страшно. Мельница сотрясалась тяжело и глухо, привод натужно скрипел, жернов грохотал, растирая зерно и превращая его в муку. Мельница пылила помолом, а Лебедка после омута вдруг сразу сделалась узкой, тихой и неказистой.

Я отошел уже на версту, а мельничный шум все еще стоял в ушах. Я долго и с трудом поднимался на Ленивую гору, на самой вершине которой виднелась деревня Липовка, и порядочно-таки устал.

И тут, как только поднялся на высоту, увидел вдали церковь. Стояла она на пригорке, и, казалось, отовсюду ее было видно.

— Ох ты, — прошептал я, почувствовав, как замирает дух от того, что я увидел.

С бугра церковь смотрелась в запруду реки. Подумалось, что она приветливо встречает меня всем своим радостным, нарядным видом.

«Умели же прежде вписывать такие сооружения в природу, будто они сами вырастали на самом видном месте», — думаю я сейчас. Пестрая, яркая, блестевшая под солнцем, издали церковь была похожа на сказочные цветущие кусты. Золотоглавая и веселая, она стояла на пригорке точно шутя и улыбалась мне, будто с озорством освещая меня своим светом. Она вдалеке возникла передо мной и овладела моим сознанием как игрушка, как нечаянный подарок. Она появилась неожиданно на изгибе реки, на повороте дороги. Я задохнулся от удивления и долго стоял, боясь пошевелиться. Так вот она какая, церковь, чей звон я слышал не раз, взбегая на Пугу!

Когда я смотрел на церковь, раздался звон, торжественный и празднично красивый. Он тоже начался неожиданно для меня. Я смотрел, слушал и не понимал, откуда льются звуки: то ли из-под глав, то ли из окон, то ли из каменных стен.

Когда звон прекратился, я легко побежал навстречу селу. Недаром говорят, что в гору семеро тянут, а с горы и один столкнет. Я скатился с горы и, когда понял, что мне опять придется подыматься на пригорок, где начиналось село, сел прямо на дорогу, чтобы перевести дыхание.

Когда я вошел в село, меня удивило обилие домов. Они шли не только вдоль улицы, по которой я пришел. Дома были повсюду: деревянные, каменные, крытые соломой, тесом и железом. Между домами шли и ехали люди. Такого огромного количества народа я никогда не видел. Мимо меня проезжали на телегах, тарантасах дрожках и бричках.

В растерянности я прижался к дому. Из распахнутого окна, под которым я наблюдал за происходящим вокруг, на меня пахнуло чем-то жарким. В окне надо мной, прямо над головой, кто-то появился и окликнул меня:

— Ты что тут притаился?

Я повернулся к окну и увидел между цветами молодую женщину.

— Я-то? — привычно спросил я.

— Да, ты-то.

— Я-то ничего, — ответил я.

— А что ты здесь делаешь?

— Дак ведь к отцу иду, в больницу. Да и на село-то посмотреть больно хотца.

— А что с отцом-то?

— Да ему, мама говорит, руки и ноги отпилили. Как чурка лежит. Не слышала?

— Нет, не слышала.

— Дак ведь как же? Он коммуну в Содомове ездил организовывать. А его ночью кулаки подстрелили.

— Ты смотри-ко, что делается, — произнесла женщина.

В окне появилась старуха, подошел мужик. Все окно загородили.

— А много вас у него осталось? — спросила женщина, будто отца уже не было в живых.

— В семье-то много вас, поди, эких-то? — спросила и старуха.

— Семеро. Дак ведь Иван и Василей-то уже совсем мужики. Пашут. Прошлым летом дед умер. Бабушка еще жива. Она говорит, смерть ее заблудилась, вот на отца-то и наткнулась вместо нее.

— А откуда ты? — спросил мужик.

— С Малого Перелаза.

— А-а-а, — не то равнодушно, не то насмешливо произнес мужик. — Это из коммуны, что ли?

— Из коммуны «Красный Перелаз», — сказал я гордо.

Но мужик, видимо, не склонен был продолжать разговор, а, захлопывая окно, крикнул:

— Ну, баба, давай поедим, что ли?

Мне так хотелось рассказать им, что у меня отец — мужик смелый, что он герой, что в него стреляли потому, что он новой жизни хотел для всех.

Я отошел от окна, вышел на дорогу и, опасливо вздрагивая при каждом крике проезжавших мимо мужиков, взял курс на церковь, которая при ближайшем рассмотрении оказалась огромной. Крест на самой верхушке упирался в небо, в самые облака.