Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ешь, ешь, парнецек, щей много, — говорила старуха.

— А живете-то вы где? — спросил старик. — Говорят, у вас даже избы-то ни у кого своей нет.

— А у нас фатера, — с гордостью ответил я.

— А это что такое — хватера?

— Фатера, говорю. Ну, комната в большом доме. У нас и нужник в доме.

— А это что такое?

— Ну, значит, мы на улицу до ветру за этим делом али в хлев не бегаем.

— Да ну? А как же?

— А комната такая есть с ямой.

— Не может быть. Вот чудеса-то! А потом это куда?

— В бочке Митя Ососкин на поле вывозит.

Один мужик, оказывается, в городе бывал. Он подтвердил, что я правду говорю, и даже помог мне объяснить все:

— Ну, на дроги бочка ставится, как в пожарной, ну и на лошади везут в поле, а там разливают.

— Да ну?

— Вот те и ну. За эту бочку даже деньги хозяину платят.

Старик всмотрелся в меня и переспросил вдруг:

— Так чьих ты, говоришь?

— Егора Ефимовича Перелазова.

— Господи! — изумился старик. — Егорка Перелазов! Дак ведь он чуть было на моей дочери, на Анне, смолоду-то не женился. Дак и что, он жив еще?

— Жив, — еле произнес я и заплакал.

Старик возмутился и, гладя меня по голове, что еще более настраивало на рев, проговорил:

— И куда токо государство смотрит! Убивают людей и ответа никакого не несут. И, кажись бы, он за себя старался. Во мужик-то какой был! Вот им бы веревку на шею за такое баловство.

Но тут мужик помоложе поправил его:

— Их всех вместях надо повесить давно.

— А на цево это? — спросила баба.

— Я говорю, вместях их надо — и Егора, отца твоего, и того, кто стрелял в него, вместях на веревку.

— Эх, парень, — возразил ему старик. — Не укусывала тебя своя блоха ишо. Не видал ты горя, нужи не знал, коли так говоришь.

— Дак ведь я о чем говорю? Всяк сам себя любит. Рубаха-то к телу близка, а подоплека ближе. Вот что я говорю. Всяк свое защищает. А нам-то от того че? У них на Малом Перелазе Степу Миколина раскулачили. А он только каменный дом построил. Дак рази не жалко хоромы-то такой? Тут стрелять хоть в кого будешь. А теперь, говорят, этот дом-то на кирпичи разобрать хотели. А он на кирпич-то не разбирается, так просто разбили не за здорово живешь… А?

В это время все услышали, что кто-то подъехал верхом к дому. Лошадь фыркала. Когда дверь отворилась, я увидел Ивана, моего старшего брата, и сердце мое опустилось.

— Здорово живем, хозяева! — провозгласил он. — Беглеца нашего не видели? Говорят, у вас. Целый день ищем. С утра пропал.

Я вышел виновато из-за стола.

— Дак ведь сядь, посиди, гостем будешь, — предложил Ивану старик. — Вишь ветер-то какой. Озяб, наверно. И но рюмочке можно было бы.

— Нет, не могу, — отказался Иван.

— Ну гляди, — не настаивал старик.

Старуха сказала Ивану:

— А вы бы ведь отцу-то це сделали? Знаешь, поди, растение такое есть, татарином называется. Дак вот народ заговаривает на нем це хоть: кровь, цервей в брюхе, лихорадку. Пригни и прикрути стебель-то, только не сломай, и скажи: «Изведешь, дак отпущу; не изведешь, дак с корнем оторву». Коли отец-то подымется с постели, тоды иди в поле и отпусти татарник-то, развяжи.

Иван пообещал все так и сделать, и мы вышли из дома.

— Видишь, дорога к нам задь дому прошла, — указал мне Иван, — а ты вдоль деревни ударился, вот и заблудился.

На улице Иван сел на лошадь, и мы тронулись. Я шел впереди, за мной на лошади Иван. Он разговаривал со мной по-доброму, опасаясь, видимо, что я со страху куда-нибудь убегу. Я был под конвоем.

Мы идем не быстро, Иван не торопит меня. Мало-помалу меркнет свет в небесах. Мы идем мелколесьем, кое-где сокращаем путь и пробираемся по топям, где сохнет осока, — боимся, что стемнеет. Когда углубляемся в еловый лес, наступают сумерки и становится страшно. И рядом с нами, будто привязанная, мелькает сорока. Она сверкает своим пестрым черно-белым оперением. Иногда она пропадает. Тогда сердце мое заполняется недобрыми предчувствиями. Мы продолжаем идти, и снова рядом с нами летит сорока со своим длинным хвостом, облетает перелески. В лесу становится еще темнее. Лошадь у Ивана начинает спотыкаться, испуганно фыркать и дико озираться. Иван ругается на нее и каждый раз по-разному:

— Ну ты, слепая!..

— Че, толы-то ослепли, что ли?

Я чувствую усталость и начинаю потихоньку хныкать. Когда показались огни коммуны, Иван спешился. Теперь ему бояться нечего. Убегать мне уже некуда, да и сил нет. И тут-то он устраивает мне хорошую лупцовку.

Когда мы входим во двор коммуны, Санька бросается ко мне на шею и с восторгом сообщает, что мы переезжаем жить в Большой Перелаз. От душевного потрясения и радости я не могу вымолвить ни слова. Иван деловито заводит в стойло лошадь и кричит мне:

— Ну, пошли, беглец, мама ужинать ждет!

Отец мой долгое время лежал в больнице. Когда начал выздоравливать, мама решила нанять портных, чтобы к его возвращению обшить всю семью. Отцу — тулуп из овчины, крытый материалом, Ивану — кафтан верхний, запашной, с косым воротом, остальным кому что — рубахи, пиджаки, брюки, сарафаны и юбки.

Портной оказался красивым и бедовым мужиком. Жена его была хромая черноволосая женщина с огромными глазами, казалось, чем-то напуганная.

Мама, Иван, бабка Парашкева, с одной стороны, портной и его жена — с другой говорили, что и как шить, чем покрывать, как раскроить и во сколько это обойдется. Договорились, что портной и его жена весь месяц будут жить и питаться у нас.

Портной вел разговор умело. Убеждая, что надо шить кафтан с борами, а не гладкий, он говорил:

— Мы же за боры не берем. Это как бы на придачу.

Его слова действовали безотказно. Предлагая шить долгополый кафтан, портной шутил:

— Окоротишь, так не воротишь. Из большого завсе выкроишь, а из малого зубами не натянешь. Подумай-ко. Пошевели мозгами-то.

И этот совет принимался. Когда спор заходил об оплате, портной говорил:

— Ленивый дважды ходит, а скупой дважды платит. Нечто не знаешь?

Торговались, надо ли крыть кафтан сукном.

— Всего дороже честь сытая да изба крытая, — весело говорил портной, уговаривая обязательно крыть.

Решали, сколько материи пойдет.

— На меня идет четыре аршина, — пытался доказать Иван.

Портной доставал аршин, ловко прикидывал и убеждал, что на такого молодца, как Иван, пойдет не менее пяти.

— Дак ведь эдакой кафтан не по нашим плечам, — возражала мама. — Уж больно много идет.

— А что сделаешь? — успокаивал ее портной. — Без клиньев кафтана не сошьешь.

В конце концов мама приняла все условия, которые он выдвигал. Договорились, что мне будут шить две косоворотки — одну из синего крашеного и лощеного холста, другую из бумазеи.

В разговоре с мамой, Иваном и бабкой Парашкевой портной показывал, что он не простой деревенский швец, что он живал и в городах, и у богатых людей, не чета другим. Поэтому он красноречием своим легко подавлял всех наших.