Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Но брак не состоялся. Приехал портной. Когда он вошел к нам, я вздрогнул.

На следующий день, видимо, наслушавшись разговоров, портной посадил меня на колени и сказал с задушевностью, на которую, как оказалось, был способен:

— Ты, Ефимка, парень умный и добрый. Мужик из тебя вышел бы хороший, но в тебе много простоты. Это ведь дурак всем правду показывает, на то он и дурак.

Я не понимал, куда он ведет.

— Дак ведь я о чем говорю, — разъяснил он мне, — уж больно тебе моя Дарья, я слышал, поглянулась.

Меня бросило в жар от этих слов, и я кивнул.

— Ты парень с понятием, поэтому я тебе скажу. Вот вырастешь и будешь как я, — при этих словах он ткнул себе пальцем в грудь, — так вот тогда такую Дарью найдешь себе, я те дам. Все ахнут. Поэтому ты не торопись.

Портной закурил, пустил дым мне в лицо, усмехнулся и продолжал:

— Ты вообще баб опасайся. О-о-ох, беды от них сколько. Вот увидишь такую и прилепишься к ней. Отца и мать свою оставишь. Нож в руки возьмешь и на большую дорогу выйдешь, лишь бы только ей угодить. О-о-ох, строгость нужна с ними.

Он курил, пускал колечками дым и продолжал говорить:

— Особенно бойся красивых. Мы, мужики, падки на них. А ведь если баба уж больно баска, так внутри у ней черт сидит.

Так портной старательно и небезуспешно пытался опустить меня на землю. Я слушал внимательно, и мне отчего-то хотелось плакать.

В день отъезда портной обошел всю деревню и напился как свинья. Он валялся на полу.

Дарья показала мне на него и проговорила:

— Бойся, Ефимка, вина. Оно, видишь, умного делает дураком. Сначала пьяному весело и радостно, и вот он хвалится, ни чести, ни совести не помнит.

— Как наш Митроша Косой, — подтвердил я. — Он как напьется, так веселым делается и хвастается.

— Ну, вот видишь, — сказала Дарья. — Когда человек пьянеет, так он и дружбу забывает, а когда протрезвеет, то не помнит, что делал. И можно ли пить?

Дарья сказала маме в последний день:

— С Ефимкой твоим расставаться не хочется. Какой возраст хороший. И такой-то душевный, ласковый да чистый. Боюсь, войдет в лета, наберется ума-разума и половины того стоить не будет, что сейчас. Вот беда.

Когда мы остались вдвоем, Дарья посадила меня рядом и задушевно начала говорить:

— Давай попрощаемся, Ефимушка, сердечко мое. Отрок ты даровитый, душу получил добрую и в тело вошел чистое. Храни сердце свое и прямо смотри в глаза. Оставайся добрым, и будут всегда помышления твои чистые, как вода в ключе.

Портной и Дарья уехали рано утром, так что я их не видел.

«Хорошо, — думал я, — сейчас, может, рано жениться на Дарье. С этим я согласен. Но я не забуду ее. Вот подрасту, и тут как тут — пожалуйте бриться. Уж тогда-то наверняка уведу ее от портного». Я был уверен, что Дарье нужен такой мужик, как я, чтобы любил ее, жалел да восхищался.

Больше я портных не видел, хотя разговоры о Дарье мы с мамой и бабкой Парашкевой вели еще не один год.

Дарья долго была в моем сердце, потом забылась. Но это мне только казалось. На самом деле память о ней опустилась на дно души. А в конце жизни она снова вышла как солнце, осветила и согрела мои последние дни, хотя это было странно и, казалось бы, уже ни к чему.

Петя Житов, племянник Егора Житова, нашего председателя, был моим другом с самого раннего детства. Учеба давалась ему с трудом, и он отставал от своих сверстников. Когда происходили события, о которых я рассказываю, я учился в четвертом классе, а он во втором (в каждом классе по две зимы сидел). Он очень плохо говорил, неразборчиво, многих звуков вообще произнести не мог, за что получил прозвище Барабка (что означало это слово, никто не знал).

Это было время, когда грамотных мужиков в деревне можно было пересчитать по пальцам. Ну, кто из нас грамотный в Малом Перелазе был? Егор Житов, мой отец, Панкрат Булгаков, и все. Бабы сплошь были неграмотны. Школу открыли уже при советской власти. Поэтому грамотным считали того, кто умел читать и писать. Те, кто умел читать и не умел писать, считался малограмотным. Неграмотные, как моя мама, не знали букв. Естественно, тяга к грамоте была громадная. Когда я пошел учиться, мама высказала свой восторг следующим образом.

— Научится читать, — сказала она мечтательно, — будет кому письма писать.

Писем мы ни от кого не получали, поэтому, видимо, время, когда я научусь писать, она ожидала как наступление чего-то особенного в нашей жизни, вроде большого праздника.

— Больше грамотных, — сказал отец, — меньше дураков.

Сам он три года учился в церковноприходской школе и понимал, что такое грамотный человек.

Бабка Парашкева свое отношение к моей предстоящей учебе показала по-иному. Она скептически отнеслась к ней.

— Ныне много грамотных, да мало сытых, — сказала она. — Вон Степан Миколаич и вовсе неграмотный был, ни единой буквы не знал, а завсе про себя говорил: «Мы люди темные, а пряники едим писаные, хоть и прочитать не можем, чего там на них написано».

— Да слушай его, — отнеслась с недоверием к этому заявлению мама. — Какие он пряники ел? Тоже впроголодь сидел да деньги копил, а их взяли да отменили.

Но бабка Парашкева свои позиции не любила сдавать, боролась за них, не жалея сил.

— Жаден был, потому и не ел, — ответила она маме. — Впроголодь сидел не потому, что читать не умел. Грамота не соха, еды не прибавит.

Я бабку Парашкеву и слушать не хотел.

Но вот я научился читать и писать, а по-прежнему ни нам никто не пишет, ни у нас кому-то письмо написать нужды нет.

Настало, однако, время, когда грамота моя пригодилась. Петя Барабка с семьей уехали жить в Большой Перелаз. Это произвело на меня потрясающее впечатление — будто внутри все перевернулось. Сколько помню себя, я все время мечтал о том, чтобы побывать в селе. Но семь верст дорога не ближняя. Тут-то я и подумал о письмах.

— Я тебе грамотки буду писать оттеда, с Большого Перелаза, — заверил меня Петя из дружеских чувств, чтобы хоть как-то утешить и развеселить меня.

Я не очень поверил, что он сдержит слово. «Ну как он будет писать письмо, когда у него ручка вываливается из рук!» — подумал я.

Однако через две недели после того, как Петя с семьей уехали в село, бабка Парашкева прибежала домой из конторы с бумагой в руке. Она размахивала ею и кричала:

— Ефимка! Слышь, грамотка к тебе пришла!

Известно, что в деревне грамотой называли письмо, записку и даже всякий клочок бумаги.

Я подбежал, взял грамотку. Это оказалось письмо от Пети Житова.

Я осторожно вскрыл конверт, развернул письмо и начал читать вслух. Все утихли, всем было интересно знать, как живут в Большом Перелазе, что делается в селе.

Разобрать то, что написал Петя, было неимоверно трудно. В его письме не было ни точек, ни запятых, ни прописных, ни строчных букв. Все это надо было расшифровать. Но я знал Петю, и мне удалось все-таки прочитать его первое письмо, как и все последующие (их будет еще два). Правда, не целиком, но отдельные отрывки я перевел на обычный язык довольно успешно. Вот что я сумел прочитать.