Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— У вас же деревенский холст, простое полотно, что с него? — говорил он. — Вот если бы кринолин был (ткань из конского волоса), я бы вам, бабы, юбок с фижмами понашил, ходили бы как барыни. Хотя в посконной пряже против льняной и более крепи, но красы такой нет.

Мама и бабка Парашкева поддакивали и кивали головами.

Когда, обо всем договорившись, портной и его жена уехали, разговоры о них в доме еще долго не затихали.

— Нет таких воров, как портные, — говорила бабка Парашкева. — Кто не знает, что они пьют и едят готовое, а носят краденое.

В другой раз она ворчала:

— Зна-а-аю я их, им лишь бы мерку снять да задаток взять. Вот ведь живут: не жнут, а хлеб жуют. А если и жнут, дак где не сеяли.

Даже ночью бабка Парашкева не могла отойти:

— Он чистый разбойник с большой дороги. А уж она-то страшнее того, вылитая цыганка. Ох, хлебнем мы с ней горюшка. Того и гляди по миру пустит. Это еще хорошо, что Егор в больнице лежит.

— А че уж ты, мамаша, так-то? — упрекала ее мама.

— Дак ведь больно он на баб-то на таких падок был, грешный, — объясняла бабка Парашкева.

Я, конечно, понимал, что речь идет о моем отце.

На следующий день портные приехали с утра. Жена портного мерки со всех сняла. Потом, под вечер, муж кроить начал. Весь следующий день опять кроил.

— Швецу гривна, а закройщику рубль, — говорил портной и подмигивал мне, подчеркивая свою главную роль во всем этом деле.

С того дня начались засидки. Жена портного работала весь день, а потом и при лампе, муж ее бродил по деревне, искал, где бы выпить за чужой счет.

С бабьего лета вплоть до предзимья в комнате был разгром: всюду лежали и валялись нитки, куски материи, кудель, обрезки овчины.

Бабка Парашкева то и дело толклась между портным и его женой, а потом, втайне от них, так объясняла свое поведение:

— На аршин обмерять грешно, а на ножницах — бог велел. Только на кройке и унести-то. А то когда же?

Портной отлично понимал замыслы бабки Парашкевы и объяснял ей:

— Добрый портной с запасом шьет. Не бойся, бабка, не омману.

Портной любил похвастаться, говорил всем одно и то же, любуясь своей профессией:

— Я из урода красавца сделаю. Там убавишь, а тут прибавишь да кудельки подставишь, и куда с добром. Ну и надо правду сказать, дело ответственное. Неверно раскроишь, так потом не распорешь. Отрезано так отрезано. Это ведь говорят только, кто не знает: дескать, крой да песни пой. Смотри, потом шить начнешь, так от песен тех наплачешься. Это тебе не лапти плести. Соображение надо иметь.

Однажды бабка Парашкева бросила аршин на кровать. Портной напугал ее до смерти:

— Что ты, бабка, делаешь? Нечто ты не православная? Да рази аршин на кровать класть можно? Покойник будет.

Бабка Парашкева так и села, от страха ноги подкосились, а портной с этого момента и над ней приобрел незримую власть.

Когда все вещи были раскроены, портной исчез. Уезжая, сказал:

— Ну, сейчас она и без меня управится.

Его долго не было. Бабка Парашкева спрашивала жену портного:

— А где твой мужик-то?

— Дак ведь где ему быть? Наши портные шьют деревянной иглой.

— Как это?

— Непонятно? По дорогам грабят. А чем еще мужики наши могут заниматься? Че еще они умеют делать-то?

— Так кого же они грабят-то? — испуганно спрашивала бабка Парашкева.

А та спокойно отвечала, лишь глаза ее большие смеялись:

— Дак церкви грабят да колокольни кроют.

Вскоре и бабка Парашкева смеялась, и я тоже.

Мне не понравилась эта странная женщина. Я не мог ни на минуту забыть ее хромоту. Было почему-то страшно. А бабка Парашкева о ней много рассуждала.

— Видно, хорошая она больно баба-то, — говорила она теперь о жене портного, — коли мужик такой взял. И на вид баской, и говорит как по писаному, и деньги, видно, заработать умеет.

Разведав все, бабка Парашкева рассказывала нам, что хромая жена портного долго просидела в девках:

— Вишь, какая небаская, а уж больно умна. Вот парни-то глупые и боялись. Умная-то баба тоже не больно желанна бывает.

Другой раз бабка Парашкева говорила, что господь вознаградил жену портного за хромоту многими достоинствами.

— Ты погли, обращением-то она какова. Ты только вглядись в лицо ее, да и в облик весь. Не-е-ет, баба куда с добром.

Дарья — так звали жену портного — работала споро. Все у нее кипело в руках. Вот она гладит сшитую вещь. Утюг фыркает. Она брызгает водой на материал, и все это делается так, что не оторвешь взгляда.

Иногда она подзывала меня к себе и давала задание:

— Видишь, ножницы жуют. Как бабка Парашкева твоя, шамкают. Только материю мнут. На-ко, подточи.

Я беру брусок, начинаю точить. Дарья смотрит, я стараюсь до пота.

— Мотри язык не откуси, Ефимка, — смеется она.

Когда ножницы готовы, она берет их, пробует на палец, берет другие ножницы и говорит:

— Ефимушка, на-ко еще эти наладь. Вишь, они заедают.

Я беру ножницы, смотрю: полоса задевает за полосу. Старательно отгибаю их, точу бруском и отдаю Дарье свою работу.

Но вот новая рубаха готова. Примеряя ее на мне, Дарья строго говорит:

— Не верти головой. Татарам продадут.

Мне приятно. Бумазея, плотная, мягкая, ворсистая с исподу, теплая, хорошо ложилась на голое тело и радовала меня.

— Впору, как вылита по нем, — говорит Дарья, радуясь вместе со мной. — Ну вот, хоть теперь износи, хоть на праздник побереги.

Конечно, потом я долго с нескрываемым удовольствием носил эту рубаху по праздникам и гордился ею.

Вскоре получилось так, что мы с теткой Дарьей подружились. Я с легким сердцем прибегал из школы, где учился в четвертом классе. Ходил, как всегда, нечесаный. Дарья замечала это и кричала мне:

— Эй, шпынь трава, поезжай по дрова!

Я понимал ее шутку, тщательно чесал голову частым костяным гребешком, слюнявил ладони и укладывал, приглаживал волосы, которые торчали в разные стороны упрямо и неряшливо. Я чувствовал, как в моем сердце возникает желание понравиться.

— Тетя Дарья, дайте мне иголку, — просил я, чтобы пришить оторвавшуюся пуговицу.

— Была игла, да спать легла, — отвечала она мне и спрашивала: — Что опять оторвал?

— Пуговицу.

— Покажи где.

Я показывал. Она командовала:

— Снимай рубаху.

Я выполнял ее команду и стоял перед ней, стесняясь своего тщедушного тела. Дарья видела, что пуговица оторвана вместе с мясом. Она вдевала нитку в иголку и начинала зашивать рубашку. По тому, как она вытягивала нитку при каждом стежке, я догадывался, что эта работа радует ее. Короткие рукава ее кофты обнажали красивые руки, белые и полные, с ямочками на локтях. Обычно у баб руки красные, заскорузлые и натруженные.

Дарья ловко пришивала пуговицу и говорила мне, подавая рубаху:

— Дай бог с радостью износить.