Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

«Здорово живешь, Ефимка, — писал Петя. — А еще кланяюсь Ивану, и Василью, и бабке Парашкеве, да тетке Серафиме.

Сообщаю тебе, что отец твой, Егор Перелазов, лежит в больнице. Это мне матерь моя сказывала. И все у него руки и ноги до самого конца отпилены. И лежит как чурка. Умрет, наверно. И скоро ты будешь сиротой. И все ревмя ревут, жалеют его, кто у него ни побывает, и кулаков этих, которые стреляли в него, ругают.

А еще мама говорит мне: «Возвеселись, говорит, дурак, что отец у тебя такой. В него никто стрелять не будет. Никому он не нужен, если только запьется или замерзнет где. Воскликни, говорит, дурачок, от большой радости и возгласи на весь Большой Перелаз».

Мой отец сейчас самый главный на мельнице. И весь дом наш трясется, и живем мы будто в грохоте — сито такое большое есть. А отец мой сейчас самый главный. Он сейчас главнее, чем Егор Житов. Потому нам фатеру в самой мельнице дали.

Пока все. Жду ответа, как птичка лета.

У нас завелись клопы.

А Васю Живодера из потребсоюза выгнали. Пропил, говорят, весь магазин. Он скоро к вам, в Малый Перелаз, жить переедет. Здесь говорят, что дядя Сеня Боговаров с семьей переезжает к нам, в село. Правда ли?»

Несчастный Петя Житов! Как он своими письмами травил мою душу!

Я добросовестно отвечал ему на каждое письмо. У меня ведь тоже горя было немало.

Отвечая на первое письмо, я писал ему, что отца моего, когда в него кулаки в Содомове стреляли, искала вся волость. Еле приполз. Лошадь одна прибежала. Егор Житов говорил мне, что я должен гордиться своим отцом. Что его спасут, не дадут ему умереть, что из губернии фершала привезут.

Писал о том, что как только Вася Живодер приехал к нам в деревню, в свой родной дом вернулся, так сразу повесил мою собаку, чтобы шкуру ее в потребиловку сдать и деньги за нее получить. А потом, когда мой старший брат Иван узнал, так Вася испугался и принес ему эту шкуру, и от нее еще пар шел. А Иван взял эту шкуру, развернул ее да мездрой влепил ему прямо в бесстыжую воровскую морду. А мы с Санькой, моим младшим братом, долго ревели — больно собака хорошая была. Сообщил я Пете о том, что дядя Сеня Боговаров заболел, кашляет. Видно, скоро помрет.

«Учуся я плохо. А матерь моя говорит: «И кто тебя, урода, зародил на свет?» А кто, как не она? Она же и зародила меня, несчастного сироту, а сейчас ругается, а иногда и дерется больно, по голове.

А клопов у нас кма. Гим гимзит. А отец говорит: «Зато тараканов нет». А когда спать ложишься, так они шевелятся в великом множестве. Мы вчерась выводили их варом да паром. Матерь моя говорит, что у мужиков в деревне бывают только тараканы, а у богатых да в городе — только клопы. Она говорит, где попы, там и клопы.

А у нас, на Большом Перелазе, две церкви. Одна в селе, другая на кладбище.

А учитель наш, Адам Игнатьевич, говорит, что клоп — это чужеядное насекомое, как кулак или богатей, который тоже чужую кровь пьет.

У нас вчера кирпич выпал из печи. Матерь говорит, к худу. Кабы мельница не сгорела. Отец на мешках с мукой спит — матерь его домой пьяного не пущает. Не дай-то бог, если сгорит. А то в Малый Перелаз уезжать придется. А здесь бастее, чем у вас.

А пляшешь ли ты на сцене с Верой Боговаровой и поешь ли?»

В ответе на второе письмо Пети Житова я написал, как с Натальей Константиновной Шангиной, нашей учительницей, ездил в Содомово коммуну организовывать. Я не мог признаться Пете в письме (если бы с ним встретился, то признался бы), что в самом разгаре собрания уснул, сидя за столом президиума, и протокол собрания так и остался недописанным. Потому, мне думалось, и коммуну организовать не удалось.

Написал я Пете о том, что однажды ночью мне таракан в ухо влез, а утром надо в школу идти. Мама залила мне ухо льняным маслом, и он выплыл оттуда. А то было невозможно — гремел в голове, будто кто кувалдой бил. От его царапанья и шороха стоял такой грохот, что было не столь больно, сколь страшно.

Сообщил также о том, что Вера Боговарова в самодеятельности не участвует — некогда. Как отец заболел, так и ушла.

«Ночью свет зажжешь, так на одеяле да на стене кипит. Клопы копошатся. Говорят, они не только кусаются, но и пользу приносят: как пиявки, лишнюю кровь отсасывают. Но уснуть невозможно. Всю ночь напролет кусаются как проклятые. А вчера мы вышпаривали клопов, опять обдавали варом, выварили, кажись, подчистую. А седни опять пропасть. Несчетное число. Тьма. Лучше бы я под лестницей у нужника в Малом Перелазе спал. Там дует, дак хоть никто не кусает тебя. А здесь терпения нет. А матерь только одно говорит: терпи, говорит. Она других слов не знает. Все терпи да терпи.

А в омуте у мельницы очень много рыбы, а поближе к берегу — раков. И туманы над рекой завсе, как в бане, только от них холод идет.

И отец мой пьет беспробудно. Говорят, опять муку украл и пропил. И матерь нашу бьет, как какую-нибудь собаку. А меня в школе сельские ребята тоже бьют напропалую и дразнят: «Мельник — пыльник, вор, кобыльник». Нет у меня друзей ни единого. Был бы ты, Ефимка, со мной, никого бы я не боялся. С тобой все было бы легче.

В Малом Перелазе было лучше. Как мы с тобой хорошо жили: никто нас в школе не бил с тобой, только если учитель линейкой, и то когда кляксу большую в тетрадь посадишь и размажешь ее. Напиши о дяде Сене Боговарове. Целую вас тыщу раз. Еще бы раз, да нету вас».

На третье письмо я ответил тоже сразу. Написал о том, как подрались Коля Крестьянинов, который приехал к нам из детдома, с моим двоюродным братом Колей Сибиряком, которого так прозвали потому, что он из Омска с отцом приехал и вступил в коммуну, когда в городе голод был. Коля Сибиряк победил. Он какой-то прием знает.

Писал о том, что в коммуне у нас есть сейчас автомобиль, девяносто пудов может зараз увезти — больше, чем наш тяжеловоз Якорь чалый.

Писал о том, как мы поспорили с Колей Сибиряком, хоть он и старше меня на три года. Коля сказал, что мне на двадцать шагов не попасть в него из лука, а я ему стрелу в верхнюю губу влепил. Испугался, конечно. Думал, он меня бить будет, а он вытащил стрелу из губы, бросил ее в сторону, вытер рукавом кровь, налепил на губу лист топтуницы и сказал: «Молодец, Ефимка, хорошо стреляешь».

Конечно, я всю эту историю приукрасил. Но я не хотел огорчать Петю. Не мог я ему написать, что Коля, когда ему стрела губу проткнула, заревел и бросился за мной. А я бежал от него и ревел, пока меня мама не встретила. Тогда и Коля Сибиряк отстал.

Писал я Пете и о том, что Вера Боговарова снова учится и плясать ходит, а дядя Сеня выздоровел и уже работает.

За полгода мы написали друг другу по три письма. А потом наша переписка прекратилась. К клопам Петя привык. Река замерзла, и все рыбы и раки оказались подо льдом. Ребята в школе перестали бить Петю. Отец его был снят с должности мельника и направлен в полеводство воду возить. Пить стало не на что, а украсть нечего. Не о чем Пете и писать стало.