Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Видно, это была очень добрая, а значит, хорошая женщина. Самой своей добротой она превосходила всех, кого я знал.

Дарья говорила маме, кивая на меня:

— Этот у тебя, Серафима, изо всех один. И что за парень такой!

— А чем уж он такой-то? — удивленно спрашивала мама. — У меня все один к одному. Все такие.

Я знал: мама довольна, что Дарья из всех выделила меня, — она тоже любила меня больше всех. Только она хотела показать, что для нее все равны. Но Дарья поясняла свою мысль:

— О, нет. Вот аршин для сукна, а кувшин для вина. Поняла, о чем я говорю? Что к чему пригодно. Этот у тебя в деревне не будет жить. Он далеко от тебя уйдет, в городе жить будет.

— Дак ведь уйти-то все могут, — говорила мама.

— Не-е-ет, — возражала Дарья, — этот у тебя особых статей. Хочешь, я погадаю на него?

Дарья брала мою руку, поворачивала ее ладонью вверх, разглядывала и говорила, будто пела:

— Вишь, они какие, линии-то у тебя. По ним все видно. Вишь, будто корни у хорошего дерева. О, я всю жизнь твою наперед вижу. И жить ты будешь восемьдесят шесть лет. До возраста бабки Парашкевы. И никто тебя не убьет, не обворует, и проживешь ты все эти годы безо всякой хвори. И будет тебе во всем удача, и до самой смерти ты будешь молодым, как двухлетний петух. И будешь ты любить многих, и твоя любовь будет порождать любовь к тебе. И будешь ты счастливый, как никто.

У меня дух замирал.

— Ты уж, Дарьюшка, низойди к нашему убожеству, — просила, извинялась мама.

— Дак ведь какое у вас убожество? — спрашивала и тем самым не соглашалась с мамой Дарья. Смотрела на меня и продолжала: — Ишь у тебя их сколько! А что он, изорва, что ли, какой? Лохмотник? Или необизорный ходит? Не-е-ет!

Она умела выразить нежность к человеку, которого любила, одновременно и взглядом, и интонацией, и жестом. Я при этих ее словах снова думал о своей внешности.

— Ты погляди на него. Не козырнет парень, а мастист. До чего же басок да умен!

У меня при этих словах сердце останавливалось, и весь я замирал, будто заяц, когда его в поле напугает кто-то.

Как-то, глядя на Дарью, сидящую на лавке, я обнаружил, что одна нога ее не достает до пола, и смутился оттого, что Дарья заметила мой взгляд. Дрожащей рукой она изменила положение ноги так, что та коснулась пола. Я еще больше покраснел. Она посмотрела на меня так, что и движения и поза ее показались мне исполненными скрытого смысла. Во взгляде ее были нежность и благодарность. Безумные желания и дерзкие мысли промелькнули в моей голове и потом долго еще стучали в сердце, хоть я и старался их прогнать.

Однажды мама ушла на скотный двор (она работала дояркой). Я пришел из школы и застал Дарью спящей.

Ее поза поразила меня. Дарья спала по-особенному. Бабка Парашкева всегда лежала с открытым ртом, отец храпел, мама закрывала лицо. Дарья наслаждалась сном. Лицо и плечи ее были открыты. Известно, что красота плеч сохраняется у женщины дольше всего. А Дарье, насколько я могу сейчас представить, было тогда не больше сорока лет. И во сне она оставалась красивой. Ее грудь, резко очерченная тканью, то опускалась, то подымалась. Я подошел на цыпочках и долго смотрел, боясь пошевелиться. С юным трепетом рассматривал я Дарью как живописную картину — настолько она была хороша. «Боже мой, — думал я, — боже мой!»

Мама моя, которую я считал самой красивой в деревне, меркла перед этой женщиной. Мне было стыдно перед самим собой оттого, что я предаю маму, но был не в силах отогнать от себя наваждение.

Наконец Дарья почувствовала мое присутствие и испуганно вскочила.

— Ты че, Ефимушка? — спросила она, села на кровати и привлекла меня к себе.

Я смотрел на Дарью с обожанием и покорностью. Увидел блеск черных огромных глаз.

А Дарья говорила:

— Мне бы, Ефимка, такого сына, как ты. Мне бы, господи, ничего не надо было, кроме этакой радости да блаженства. Уж я бы тебя любила. И жил бы ты у меня как утренняя заря.

Она перебирала мои пальцы, целовала уши и гладила волосы, а сама шептала:

— Мне бы такого сына, такого бы родного да сладкого. Ужели я недостойна, господи?

Дарья положила мою голову себе на колени, мягко перебирала пальцами волосы, чуть заметно гладила их. Я млел от прикосновения к ней. Слушал ее слова. Ощущал упругость и тепло ее сильных ног. Мне захотелось провести рукой по ее густым и блестящим волосам, ниспадающим ко мне, потрогать грудь и погладить ноги, как это делают мужики. А она говорила:

— Дай, господи, ему смысла и разума, дай ему твердости и мужества, будь с ним всегда.

Я хотел ответить ей, еще не зная, что можно сказать, и почувствовал, как сжимается горло, а от корней волос по мне бежит холодок. Тело мое наполнилось радостью и торжеством, и я почувствовал, что падаю. Сначала я испугался, потом, как это бывает в сновидении, полетел, испытывая наслаждение и страх.

И в это время как сквозь туман услышал далекий голос Дарьи:

— Ефимушка, ты что? Что с тобой, Ефимушка, кровинка моя?

Сжав зубы, чтобы как-то протиснуться сквозь охватившее меня головокружение, я поднялся с колен Дарьи, сполз с кровати и уселся на пол, съежившись и закрыв лицо руками.

Дарья продолжала успокаивать меня:

— Ты что, дурачок? Ефимушка, что с тобой, окстись!

Мне отчего-то стыдно, и я молчу. Не могу же я сказать, что люблю ее, что весь мир перевернулся, что меня коснулась тайна мужчины и женщины, из-за чего они тянутся друг к другу и что всегда почему-то скрывают. Еще какое-то время сладкая дрожь сотрясала меня и нежность, накопившаяся в моем сердце, выходила наружу.

А Дарья сидела и улыбалась мне, будто ничего не произошло.

Наконец я сел за стол и долго смотрел, как она шьет, перегрызает нитку, встает, ходит, причесывается — ждал, когда повторится и снова захватит меня то, что я испытал. Когда за столом она нагнулась надо мной, чтобы вздуть лампу, и я почувствовал ее близость, сердце мое отчаянно забилось. Дарья погрозила мне пальцем.

Вечером она сказала маме:

— Ну, Серафимушка, я уже догостилась до того, что надоела вам.

Мама успокаивала ее:

— Ну кому ты мешаешь? Работай себе.

Я видел, как они с мамой переглядываются и исподтишка бросают на меня многозначительные взгляды.

Бабка Парашкева, видя особое отношение Дарьи ко мне, говорила ей:

— Че ты его тискаешь? Своих пора иметь.

Дарья обиженно молчала.

Бабка Парашкева говорила с мамой о Дарье:

— Вот ведь бессовестная, живет и живет. Уж и не знаю, будет ли конец.

Я в эти дни часто уходил на сеновал. Уткнусь в сено и шепчу:

— Господи, пускай она останется, хоть немного.

В мыслях своих я старался уговорить Дарью остаться, с нежностью смотрел на нее, тыкался в грудь головой, гордился собственной дерзостью. Сладкие мечтания делали меня смелым. Я думал: вот подойду к маме, когда она будет одна, и спрошу: «Мама, можно я женюсь на Дарье?» — «Дак ведь что, — ответит мама, — я не возражаю, было бы ее согласие».