Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Когда я, запрокинув голову, рассматривал крест, мужик подошел ко мне сзади, взял меня за плечи так, что я почувствовал в нем немалую силу, и сказал:

— Гляди на церкву-то, парнечек, гляди, пока не разломали.

Я испугался мужика, а тот попытался успокоить меня:

— Ну, че испугался-то, дурачок? Погляди, погляди, может, запомнишь. Скоро ломать будут.

Мне непонятно было, как такую громадину можно сломать!

На широченной площади около церкви шумел народ, Я сразу догадался, что невиданное сборище людей, лошадей и повозок и есть базар, о котором так часто говорили в деревне.

Я смело направился в самую гущу. В такой толчее разве можно увидеть человека? Казалось, никому ни до кого дела нет. Каждый занят собой. И знакомых — никого.

Кругом шла оживленная торговля. Я уже знал из рассказов бабки Парашкевы, что сюда сходились и съезжались в базарные дни недели люди для купли и продажи разного товара, особенно жизненных припасов.

Я много слышал о базаре от бабки Парашкевы. Но суждения ее были крайне противоречивы, и я это давно замечал.

То о базаре она говорила как о чем-то серьезном, требующем большого ума и сноровки, стоящем выше желаний человека.

— Базар на ум наведет, он ума даст, — говорила она.

— На базар ехать, с собой цены не возить, — поучала она.

Когда кто-то долго возился, увязывая, упаковывая тщательно что-то в дорогу, она говорила:

— Да ладно уж больно-то стараться. Не на базар, сойдет и так, как ни навязал.

Дескать, недалеко ехать, и так довезешь. В то же время, когда она собиралась на базар, а мы готовились к этой поездке (собирали грибы, ягоды, веяли зерно, Иван плел лапти), бабка Парашкева говорила совсем обратное и торопила нас:

— Да ладно, не куда-нибудь. На базар — как ни навязал.

И вот он передо мной, настоящий базар. Он поразил меня так, что я на какое-то время забыл, зачем шел семь верст, куда торопился. И больница и отец куда-то отошли, и я забыл о них, войдя в эту подвижную, говорящую, спорящую и смеющуюся невиданную массу народа.

Вот мужик хлопает по заду корову, хвалит ее, трогает вымя, а та мотает согласно головой, будто понимает, что ее хвалят, и не понимает, что ее продают, а на рогах ее накручен обрывок веревки. Так с этой веревкой ее и отдадут.

Вот мужики обступают лошадь. У нее смотрят зубы, осматривают копыта, холку. И она будет продана вместе с недоуздком. Лошадь нравится всем. Атмосфера рынка будоражит ее, она вздрагивает, похрапывает, и это делает ее моложе и красивее, чем она была дома. Я в лошадях знаю толк.

— Ну, дак что, покупаешь? — спрашивает хозяин бодро, уверенный, что торг завершается.

— Дак ведь купить что вошь убить, — ищет путей для отхода вероятный покупатель.

Мне становится жалко хозяина — видно, ему очень хочется продать, поэтому он снова начинает дергать и взбадривать мерина, который, по всей видимости, уже порядочно устал на базаре.

— Ты не бойся, не прошибешь. За такую-то цену с руками потом оторвут.

Покупатель снова начинает ощупывать животное и говорит как бы про себя:

— Дак ведь, если прошибешь, то потом-то что с ей делать будешь? Продать-то ведь как блоху поймать. Вишь, ты с утра стоишь, — обращается он к хозяину, — а много ли продал? Рази за экую-то цену потом кто возьмет ее?

Хозяин вытаскивает бутыль с самогоном.

— На, ненасытные твои толы! — кричит он обиженно на покупателя. — Залейся, в придачу даю.

У покупателя при виде бутылки с мутной жидкостью глаза разгораются, и он начинает отсчитывать деньги неторопливо и слюнявя пальцы.

В другом месте мужик с горшком стоит и торгуется с мужиком, у которого в мешке мука.

— Почем горшок? — спрашивает владелец муки.

— Дак ведь насыпь по край мукой, и горшок твой.

— Да-а-а. Уж больно он у тебя велик, горшок-то.

— А ты что, обычая не знаешь?

Мужик с мукой берет горшок, сыплет в него муку. В мешке заметно убавилось. Хозяин горшка забирает муку, высыпает осторожно ее в свои мешок, долго стучит по горшку, чтобы вся мука осыпалась.

— Горшок разобьешь.

— Не бойсь.

Вот мужики, выпив по случаю купли-продажи, идут как друзья, обнявшись, и один другого уверяет:

— Будьте благонадежны, я вас не омману.

Я поражен зрелищем базара. «Господи, есть же счастливые люди. Как интересно», — думаю я. Если бы я жил здесь, в Большом Перелазе, я бы с базара не уходил, уж я бы на все это смотрел — не насмотрелся.

«Как в киятре», — думаю я и вспоминаю бабку Парашкеву, которая любит так выражаться.

И вдруг вспоминаю отца, который лежит сейчас в больнице и, поди, ждет не дождется, когда же я к нему приду.

Выйдя из толчеи базара, я увидел белый дом со множеством больших окон, в два этажа, крытый железом. Я понял, что это больница, и стало страшно. Я оробел и, озираясь по сторонам, подошел к ней. С трудом открыл тугую дверь. Тяжелые кирпичи, подвешенные на веревке, захлопнули ее за мной со страшной силой. В коридоре было много народу.

Мне сказали, что отец в девятой палате на втором этаже. Со страхом (а вдруг лестница не выдержит моего веса) я осторожно взобрался наверх, крепко держась за поручни (они почему-то показались мне надежнее, чем скрипучие ступеньки), нашел девятую палату, и уже там мне сказали, что отца опять увезли на операцию, а в палату не допустили.

Я вышел и сел в коридоре. Вдоль стен на таких же белых скамейках сидели больные и посетители. Все что-то жевали, оживленно разговаривали, и многие плакали. Лишь на один миг все замолкли, когда в коридоре появился мужик в белом халате.

— Фершал, фершал идет, — тревожно заговорили кругом.

Мужик, сидевший напротив, вскочил и перегородил ему дорогу, поспешно раскрыл мешок, вытащил из него что-то тяжелое, завернутое в тряпку.

— Вот, батюшка, — сказал он умоляюще, с надеждой и одновременно опасаясь, что тот может отказать, — прими благодарность нашу скромную.

Фельдшер остановился, пристально посмотрел на мужика, поправил очки.

— Ну что, — сказал он, — взяток не берем, а благодарности принимаем.

Мужик отошел. К фельдшеру приблизилась баба и что-то стала сквозь рыдания говорить. Он тихо успокаивает ее:

— Ты подумай сама, матушка. Человек-то ведь не бочка. Его по ладам не соберешь. Обручами не свяжешь.

— Так нечто умрет? — спрашивает баба. — Я ведь че-нито собрала бы тебе. Че продала бы, не сумлевайся.

Фельдшер торопливо уходит, ничего не ответив, а баба остается стоять и вслед фельдшеру говорит беззлобно:

— Ишь как отъелся — бочка бочкой. Че ему мужик-то больной да баба старая?

Рядом со мной на скамейку усаживаются старик и старуха и продолжают старый разговор, начатый, видно, еще до больницы.

— Дак ведь у меня, бают, бронхии какие-то, — шепчет старуха. — Бают, дыхи опускаются, потому не работают эти бронхии-то. Вот и задыхаюсь совсем.