Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

Вечером, помню, баранью голову на стол поставили. Не для тебя, конечно, припасли, не подумай, да пригодилась — все какой-никакой человек родился. А ночью от грозы Содомовцы загорелись — вот страху было!

Ты ведь мне больно дорог! Я, а никто другой, принимала тебя, пуповину перегрызла сама. Бабы-то, бестолковые, серп подают мне. А я вот этими самыми. — Тут бабка Парашкева открывала рот и пальцем тыкала в остатки того, что некогда называлось зубами. — Только они тогда, не подумай, были крепкие да белые, будто репа».

Много раз рассказывала мне бабка Парашкева об этом. Когда я уже сам стал взрослым, понял, что мое появление на свет не могло обрадовать родителей. Отец просто не знал и ведать не ведал о моем рождении. А мама и так уже была измучена да обескровлена детьми. Ей шел тридцать третий год. Трое детей ее умерли (две Анны и Осип), а трое были живы (Иван, Василий и Анна). Отец пропал. Худо полю без изгороди, еще хуже бабе без мужика — хоть какой-нибудь завалящий, ну хоть бы название было, что мужик, и то легче.

Когда я как-то сказал маме о том, что был для нее только обузой, она не согласилась со мной.

— Разве тебе понять? — сказала она. — Ты, слава богу, мужик. Это понимаем только мы, бабы. Вот когда отмучаешься и принесешь робенка-то, вот тогда в сердце твое и нахлынет радость. И страх уйдет, и мечтать начинаешь, и думаешь, что на свет божий появился такой ребенок, какого еще не бывало. Мы ведь все время чего-то ждем. И живем этим. Все уповаем на кого-то. А иначе как жить? Так что ты не думай. Ты мне и радости принес много, хоть и был лишний, что говорить.

Через две недели, когда рожь была сжата, а овес еще не поспел, бабушка, мама, тетка Анна, мамина сестра, ее муж, дядя Митя, и тетка Таня, младшая сестра мамы, отнесли меня в село Большой Перелаз за семь верст, окрестили и нарекли. Назвали меня Ефимом, в честь деда по отцу. Как только начал сознавать себя, я возненавидел это имя. Когда стал постарше — полюбил. Имя было старомодное, но редкое и серьезное.

Я всю жизнь думал, как важно, чтобы человека назвали хорошо, ибо имя оказывает не последнее влияние на его судьбу. Я не раз убеждался, что между именем человека и многими событиями в его жизни существует необъяснимая связь.

Потом, уже будучи студентом, приехав домой из города на каникулы, я видел в ржаную страду, как баба рожала в поле, и подумал, что в случае со мной, видимо, было нечто подобное.

Я на всю жизнь запомнил, как в тот жаркий полдень, когда уставшая рожь клонилась под тяжестью колосьев, женщина глухо и с болью вскрикнула, постепенно осела на землю и неудобно, боком, легла на жниво. Никто не обратил на нее внимания. Потные спины, грубые одеревеневшие пальцы продолжали делать свою тяжелую работу. Жужжали и больно кусались оводы. По-прежнему одинокий жаворонок вился над всеми, то взмывая вверх, то камнем падая вниз. И до него никому не было дела. Только звон в ушах от жары и безразличие к окружающему владели усталыми людьми. Согнувшиеся, отупевшие от работы, они там и сям, каждый на своем месте, привычно орудовали серпами, скручивали соломенные жгуты, вязали тугие тяжелые снопы и разгибались, когда нужно было отнести их к суслону.

И вдруг в этой полуденной тишине, в знойном воздухе вершины лета раздался резкий, ни с чем не сравнимый, щемящий душу крик новорожденного — первый крик человека, пришедшего в жизнь. Этот крик невозможно спутать ни с каким другим звуком, ни один взрослый человек не в силах воспроизвести его. Этот крик нельзя забыть.

— Вишь как верещит, окаянный, — сказала мне молодая баба, работающая рядом, и в ее голосе я уловил радость оттого, что этот крик позволит ей разогнуться, отложить дело в сторону, посмотреть, откуда слышится он, и подойти к роженице — может, нужна помощь.

Прошло какое-то время, и вокруг матери и младенца собралось множество баб. Все они, несомненно, были рады случаю оторваться от тяжелого, изнуряющего труда, размяться, чтобы кровь отлила от головы и перестала стучать и звенеть в ней, а спина успокоилась. Мужики стояли в стороне и курили. Они тоже получили право на отдых в связи с рождением человека.

Мать лежала на невообразимом тряпье, набросанном на жнивье, лицо и оголенные ноги были покрыты потом. Ослабевшими, неслушающимися руками она отгоняла мух, нападавших на нее целым роем. Оводы жужжали и беспощадно впивались в тело.

Свекровь держала ребенка в полотенце, была рада, что успешно выполнила роль повитухи, и всю свою нежность вкладывала в грубый шепот:

— Ну, поори, поори!

Рядом с роженицей сидел на корточках муж. Крепко держа ведерко из бересты, он поил ее квасом и что-то говорил, ни к кому не обращаясь, так, про себя. Мне не слышно было его слов, но на лице и во всей фигуре можно было увидеть укоризну, горечь и жалость — все, только не радость по поводу того, что у него прибавление семьи.

Мужики издалека наблюдали и прислушивались, как плачет-заливается ребенок, и время от времени бросали хмурые реплики:

— Давай-давай, старайся!

— Ори, привыкай!

— Невелик барин!

— Ишь ты!

Бабы встретили появление нового гражданина деревни с большим энтузиазмом. Взгляд его, казавшийся осмысленным, вводил их в приятное заблуждение. Они обсуждали достоинства новорожденного. Прежде всего увидели глаза:

— Ах ты, востроглазый какой! Умненький будет. Гли-ко, толы-то какие.

А он ничего не видел и не слышал, он чмокал и сосал, плакал и ворочался в своем тряпье, разложенном на колючей стерне, как и я на ильинской перине.

Мать его охала, стонала, на лице ее были написаны усталость и страх.

— Господи, прости меня, грешную, — шептала она.

Бабы пытались успокоить и ободрить ее:

— Ничего. Кормильцем будет.

— Землемером. Вишь какой вострокопытый.

— Счетоводом в село уйдет, на хорошую жизнь. И тебя заберет к себе. Жить будешь, как у Христа за пазухой.

Потом обратили внимание на широкий рот и звонкий голос:

— Баской будет да веселый.

Потом рассмотрели все остальное, не забыли и признаки, которые говорили о том, что на земле появился мужчина. А мужчина уже подымал вверх фонтанчик и на это время замер, затих, будто прислушиваясь к чему-то.

— Больно бабы любить будут. Вишь озорник.

Мать от этих разговоров оживала мало-помалу.

И никто ничего не знал. Никому не дано было знать, что он не будет ни землемером, ни счетоводом. Потом станет известно, что ему уготована совсем другая судьба. Через семнадцать лет он уйдет от отца и от матери в город, в чужую жизнь. И будет изредка приезжать домой то курсантом военного училища, то капитаном, то слушателем военной академии, то подполковником. А мать и отец его так и не дождутся обещанных при рождении благ. И он, добрый и хороший человек, изредка появляясь дома, будет отпугивать их своим гордым, важным видом и умными непонятными разговорами. И так до тех пор, пока не упадет он, сраженный пулей, в горах Афганистана, обняв землю и истекая кровью. И узнают они, что их сын погиб смертью храбрых. И станет он для них опять маленьким, близким и понятным, как тот беззащитный новорожденный, которого я увидел в разгар деревенской страды в жаркий предвоенный сороковой год.