Максим Коробейников - Я тогда тебя забуду

— Ты, Серафима, к чему это брюхо-то больно распустила? Что ни год, то робенок!

— Дак ведь че делать-то! — оправдывалась мама. — Бают, в городе че-то делают, а уж нам куда. Мы рожать должны.

— Ну дак и плоди нищих-то. Мало их у нас по Расее-то ходят.

Обе стояли, надувшись друг на друга. У тетки Анны детей не было. Но она, показалось, смягчилась:

— А потом я те, Серафима, что скажу: Алексея бы спросить надо. Кабы не обиделся. Он хозяин-то.

— Да как же, Аннушка, — удивилась мама, — какой же он хозяин? Он же в дом к тебе вошел. Какой же он хозяин?

— А вот какой-никакой. Может, для тя мужик-то и ниче не значит, а я без него не могу решиться.

Мы долго ждали Алешу-зятя. Тетка Анна угостила нас шаньгами — не чужие мы с ней, слава богу.

Оказалось, что ждали напрасно. Алеша-зять был неумолим:

— Дак ведь мы, кума, молоко-то сдаем на маслозавод в Шаляпинки. Как же, выходит, из-за твоего робенка контрак разрывать?

Тогда мы с мамой пошли в Шаляпинки, к другой ее двоюродной сестре, тетке Дарье, и та пообещала давать ежедневно для Саньки молока от своей коровы.

— Много я тебе дать не могу, — говорила она, — у меня у самой их трое. А чем, как не молоком, кормить их будешь при нашей-то жизни? Сулеечку утром налью. Мы не чужие, слава богу.

Мы с мамой из Шаляпинок вернулись веселые.

— Есть же добрые люди, — рассказывала мама всем, — у самой трое на молоке сидят, а поди ты, нальет сулеечку.

Обязанность ходить за молоком для Саньки была возложена на меня. До Шаляпинок от Малого Перелаза была одна верста. Если идти напрямик, то и того меньше.

Я начал ходить за молоком ранней весной, когда снег растаял еще не весь. Он оставался кое-где на полях, болоте и в перелесках, по которым летом езды не было. Хорошо, что утром в это время были заморозки. Снег становился твердым, надежным, а вода в ямах покрывалась ледком, по которому можно было осторожно ступать.

Выйдя из дому, я огибал гумно и задами, мимо конопляников и амбаров, добирался до зимника.

— Гляди под ноги, — всякий раз поучала меня мама перед выходом. — Ничего не найдешь, дак хоть ноги не промочишь.

Ноги сразу же, конечно, делались мокрыми, и, чтобы согреться, я мигом пробегал версту.

По деревне Шаляпинки, направляясь к дому тетки Дарьи, я проходил героем. Знал, что незаметно по деревне пройти невозможно: когда бы ты ни шел, на тебя смотрят десятки глаз. Вот с утра пораньше выйдя на весеннее солнышко, сидит на завалинке старик. Он прикладывает к глазам ладонь лодочкой и прослеживает весь мой путь. Поравнявшись с ним, я кланяюсь и говорю:

— Здорово живешь, дедушка.

Он приветливо кивает мне:

— Откуда такой?

— С Малого Перелаза.

— А чей будешь?

Я останавливаюсь и не спеша отвечаю на все вопросы.

Старик доволен:

— Как же, как же, Серафиму, матерь-то твою, я ведь еще в девках знал. Она из Шаляпинок. Ой, баска́ больно была. Хоть бы глазком одним на нее поглядеть.

Старик расспрашивал, куда и зачем я иду. Я самым подробным образом рассказывал ему.

— Так это у нее осьмой, что ли? Ой, поди-ко, поди-ко. Вот жизнь-то.

Я прохожу дальше. Кто-то копается на огороде, втыкает в землю железку, распрямляет спину. Оказывается, это баба, круглолицая и широкогрудая. От долгого и неудобного положения лицо ее налилось кровью, она тяжело дышит и, успокоившись, начинает расспрашивать меня о том же, о чем и старик. Заканчивается разговор почти так же:

— Ты погли-ко, у Серафимы парень-то какой вырос, да чистюня-то какая, будто и не деревенский совсем.

Два сына тетки Дарьи, взобравшись на голую черемуху, подсматривают за мной, но в разговор не вступают.

Из калитки выходит тетка Дарья и кричит на них:

— Вы че это на черемуху-то, ироды, залезли? Ветки-то какие сейчас слабые! Поломаете — ягод не будет.

Тетка Дарья видит меня и удивленно спрашивает:

— Ты что ни свет ни заря? Я еще не доила.

Я объясняю:

— Потом дорога тяжелая будет. Развезет, так лапти не вытащишь.

Тетка Дарья с подойником уходит в хлев. Я подглядываю в щелку, стараясь быть незамеченным: бабы не любят, когда смотрят со стороны, как доят коров. У нее корова безыздойная, молоком обильная. Да я это и в щелку вижу: у коровы огромное вымя, оно выпирает по бокам и свисает чуть не до земли. Тетка Дарья ловко выдаивает корову. Выходит ко мне, берет мою бутылочку вместимостью примерно с современную четвертинку, наливает в нее молоко, аккуратно закрывает ее пробкой, свернутой из бумаги. Я укладываю бутылочку в карман и быстро исчезаю: впереди заманчивое путешествие.

Когда я шел в Шаляпинки, боялся опоздать: вдруг не успею, вдруг что-то случится и тетка Дарья не нальет мне в бутылку драгоценного молока. Когда молоко в бутылке, а бутылка в кармане, торопиться уже некуда: сейчас Санька не пропадет.

И я начинаю куролесить. Безбоязненно вхожу в ямы, покрытые льдом, и катаюсь в них с разбегу, благо лапти обледенелые и скользкие. На гладком льду они постукивают, как копыта. Прокладываю дорогу ручьям, чтобы с поля сбежала талая вода.

Как-то однажды увидел следы волка — он прошел задами — и долго бежал по этим следам.

В другой раз прыгнул на льдину, плавающую в ямине, и она начала тонуть подо мной. Почувствовал, как мороз по коже пошел. Меня бросило в дрожь от страха и холодной воды, проникавшей сквозь лапти. Я прыгнул на другую льдину, и та тоже пошла подо мной. Начал кричать, звать на помощь, упал, пополз по льдине и на берегу оказался мокрый и грязный.

Я считал недостойным выпить из горлышка хотя бы глоток молока, а оно, так сладко булькавшее в бутылке, манило меня неудержимо. Но вытащить пробку и отсосать из нее молоко, которым пропиталась бумага, — в этом я не видел ничего зазорного. Поэтому, когда шел, то старательно подпрыгивал, чтобы молоко плескалось в пробку и смачивало ее. Время от времени я останавливался, вынимал бутылку из кармана, вытаскивал пробку и с величайшим удовольствием и тщанием высасывал из нее молоко.

Мама всегда ждала меня с нетерпением.

— Ну, заждалась я тебя. Вся истомилась, — это были первые слова ее при моем возвращении. Я видел, что мама радовалась и успокаивалась.

Потом начинался внешний осмотр. Видя, что я приходил мокрый и грязный — а это было всегда, пока на полях стояла вода и кругом была грязь, — мама укоризненно, будто непослушному ученику, выговаривала мне:

— Разве не говорила я тебе: не считай звезды в небе, гляди под ноги. Вот если бы глядел под ноги, так, может, и не нашел бы ничего, ну так по крайней мере не упал бы и не запачкался. Вишь, грязи-то сколь на тебе.

Иногда молоко в бутылке из-за тряски пахталось — кое-где на стенках виднелись сгустки масла. Тогда мама ворчала:

— Опять масло сбилось. Небось прыгал?

Иногда молоко раньше времени начинало скисать. И мне было обидно до боли и горько до слез от слов мамы: